Повесть о самурае - Дмитрий Иванович Богуцкий

– Я здесь делаю горожан, –  хитро подмигнул ему Канкуро. –  Простите, батюшка, возможно, мне не хватало вашего отеческого примера.

– Что? –  Сарувака в гневе задохнулся. Покраснел, вскочил и умчался из чайного домика прочь, оставив нас позади. Канкуро сладко засмеялся, как бы смущенно загородившись своим подносиком.

Я сделал шаг к нему, наклонился и тихо произнес:

– Недавно из-за вас убили человека, юноша. А сегодня могли убить вашего отца. Полагаете, вас не убьют завтра?

Канкуро замолк. Бросил на меня гневный косой взгляд. Молча встал и ушел, гордо выпрямившись, оставив поднос на столике.

Хаясу промолчал и, тяжело развернувшись, ушел из домика следом.

– Нельзя ничего подобного говорить людям вроде него, –  произнес внезапно Нагасиро у меня за спиной. –  Это все равно что солнце за тепло ругать.

Я хотел промолчать было, но все же сказал:

– Ему следует быть осторожнее с опасными людьми, иначе его солнце быстро закатится.

Конечно, на этом ничего не закончилось. Люди вроде Коноикэ не сносят обид и не оставляют несведенными счеты. Это противно их деловой натуре.

Вскоре одним поздним вечером, уходя с работы, я услышал на задах театра удары кресалом. Возможно, я не узнал бы этот звук, я не курю, но слишком хорошо он был мне знаком после путешествия в Эдо.

Вынув меч из ножен, я зашел за театр и во вспыхивающих под ударами кресала искрах я увидел лицо склонившегося у стены человека. Вспыхнуло и заколебалось пламя у стены, поджигатель поднял голову, и я хорошо разглядел его лицо.

Я понял, что где-то его уже видел.

Поджигатель вскочил и бросился бежать мимо меня. Я нанес удар, когда он пролетал рядом, и мое лезвие наткнулось на чужое лезвие в темноте. Он скрылся в ночи, отразив мой удар, но, не задержавшись, оставив меня рядом с подожженным им театром.

Я развернулся и глубоко вдохнул холодный воздух.

– Пожар! –  закричал я в темноту.

И поднялся страшный шум, и все перевернулось вверх дном. Пока я откидывал ногами от занимавшейся огнем стены театра рассыпавшуюся связку рисовой соломы, из всех выходов под открытое небо с воплями, сбивая друг друга с ног, вывалились все, кто был внутри, –  актеры, зрители, служители. Никто не хотел рисковать и задерживаться в охваченном пламенем здании.

Хаясу и его люди, служители сцены в черном, сбежались с баграми к горящей уже во всю высоту стене, начали лихо отдирать горящую дранку от кедровых столбов, которые только дымили, но не горели, сбивали пламя снятыми кимоно, затаптывали угли, плескали на стену жалкие чашки воды из лубяных ведерок. Сбежались какие-то вовсе неведомые люди помогать. Ночь оказалась затянута дымом и воем люда, ожидающего страшного.

Актеры жались в стороне и не спешили ломать нежные руки на тушении пожара, пялились широко распахнутыми глазами на истлевающее на досках пламя, которое нам удалось усмирить. Господин Сарувака стоял и с громкими щелчками зубов откусывал ногти у себя с пальцев.

Я приблизился к Сарувака, стирая с лица слезы от жгучего дыма, и услышал, как он мычит сквозь искусанные пальцы:

– Это все он. Все он. Он…

Я вгляделся в толпу за его спиной, толкущуюся театральную толпу: в глазах каждого отражался гаснущий пожар. И увидел Канкуро. А потом и подручного Кинокунии Бундзаэмона, того, с заросшим лицом, которого купец звал Бритва. Камисори громоздился за спиной Канкуро, темный, как тень горы. В его тени отразилось пламя на лезвии обнаженного меча.

Канкуро почувствовал мой взгляд, оглянулся и, видимо, все понял. Шарахнулся в сторону от шагнувшего к нему убийцы, а я не успевал, никак не успевал, хотя бежал изо всех сил.

Но внезапно Канкуро показал себя молодцом – неуловимым ударом короткого меча из рукава богатого женского кимоно он отразил приближающееся лезвие и, ткнув вперед, поразил Камисори в широкую грудь. Подскочив, я видел только, как отшатнулся в темноту Камисори, роняя темные капли крови на вытоптанную добела театральную площадь.

Канкуро с коротким обнаженным мечом тыкал лезвием в темноту, слепо тараща ослепленные пожаром глаза.

– Где он? –  выкрикнул он. –  Где?

– Он бежал, –  ответил я устало. –  Он не вернется.

Самурай сражен рукой актера. Не ожидал такого увидеть. Даже в театре.

Пожар погасили, не дав ему разгореться.

А вражду актера и купца погасили так же раньше, чем убитые стали лежать на каждом пороге в округе.

Сакуратай все устроил, как ему и полагалось.

И через несколько дней Сарувака одну за другой выложил пять рё на стол в чайном домике, а купец Коноикэ, сидевший напротив, не мигая следил за руками театрального мастера.

– Это доля Канкуро в заработках театра за последний месяц, –  объяснил Сарувака. –  И он будет работать только на вас до конца лета.

Коноикэ думал всего мгновение:

– Печать моего торгового дома он тоже будет носить на своей одежде все это время.

Сакуратай покосился на Сарувака, тот смиренно вздохнул и согласился.

– Все удовлетворены? –  спросил Сакуратай. – Значит, на том и разойдемся.

Чем ему остался обязан Сарувака за устройство этого примирения, я так и не узнал.

Коноикэ, тяжело опершись на скрипнувший столик, поднялся с места и, не прощаясь, пошел к выходу:

– Камисори, забери деньги, –  бросил он, уходя.

Камисори, не глядя на меня, приблизился к столу, и, морщась от боли в перевязанной груди, медленно собрал со стола монеты в рукав, и ушел, не поднимая на нас глаз. А я и не чаял увидеть его еще раз живым.

Канкуро не был рад решению своего отца.

– Я не сделаю этого! –  решительно отказался он. –  Вы отдали ему мой гонорар, пусть, но сделать из меня его девку я не позволю.

– Ты сделаешь это, –  угрюмо ответил господин Сарувака.

– Не сделаю!

– Сделаешь. Или я от тебя откажусь. Ради тебя самого. Хотя бы жив останешься.

Оба свирепо молчали, безупречно выдерживая невыносимую паузу, как и положено выдающимся актерам.

– Хорошо. –  Канкуро, тяжело вздохнув, поклонился отцу. –  Я сделаю.

Даже я понял, что только ради общего спокойствия он сделал вид, что смирился.

Представления продолжались, как им и следовало, что бы ни происходило вокруг.

Ставили верную, надежную классику: «Минамото но Ёсицунэ против монаха Бэнкэя на мосту Тысячи мечей», в которой излагалась каноническая версия, где взбеленившийся беглый монах Бэнкэй отбирал меч у каждого ступавшего на мост Годзё и собрал так аж груду в девятьсот девяносто девять мечей. Но тысячным мечником оказался не кто иной, как ловкий юноша Ёсицунэ, наследник древнего воинского рода, прибывший в Киото никому не известным, и на нем-то Бэнкэй и сломался, и судьба его навсегда переменилась.

Канкуро настаивал на новом прочтении. Сарувака ругался