Повесть о самурае - Дмитрий Иванович Богуцкий

на хранение? Принять этот неожиданный дар судьбы или отказаться от этого сомнительного благодеяния? Но мне нечем было перебирать. Я согласился молча, с поклоном.

Меня представили главному театральной охраны, Хаясу. Это оказался тот здоровяк, стоявший на входе для актеров. Под началом у него была еще пара дюжих парней, вооруженных дубинками. Мы условились, что я приду утром к началу первого представления.

Всю ночь после того я думал, примерял на себя странное впечатление, неукладывающуюся мысль, что принес ли я присягу странному многоликому сюзерену, танцующим жрецам, театральной труппе или я наемник вроде поденных крестьян самого подлого рода?

Так начался мой труд в театре «Сарувакадза», в месте странном, но захватывающем.

И моя служба там оказалась нелегкой.

Мое место было недалеко от входа – небольшая обшитая бамбуком комната с вертикальными подставками под мечи. Над мечом кленовая бирка с выжженным раскаленным прутом номером. Посетитель входит и сдает мне свой длинный меч, получая бирку взамен, до самого момента, когда будет покидать театр, и только тогда получит меч обратно. Хаясу и его люди присматривают за прочим.

– А если кто будет упираться, –  наставлял меня Хаясу, –  покажите на эту доску с указом Ставки, там все написано. Вход в театр с длинными мечами запрещен для всех званий.

Все было понятно и просто. И сложно.

Театр оказался местом, которое никогда не спит. Спектакли начинали показывать вскоре после восхода солнца, и продолжали весь день, и заканчивали глубокой ночью в свете развешенных в зале обтянутых белой бумагой пузатых фонарей с размашисто начертанным названием театра. И ночь не прерывала постоянного движения. Работники сцены снимали черные маски, скрывавшие белые лица, а также скидывали черные балахоны, скрадывавшие их появление на сцене, и начинали строить новые декорации для новых спектаклей. Являлись актеры. Шли репетиции. И так до утра. А там с боем барабана начинался новый день.

Со всех концов города постоянно приваливал возбужденный, взбудораженный люд, надрывно веселый. Они являлись затемно и не уходили с концом показа. Они жили под навесами на прилегающих к театру улочках, ели из бумажных коробок простенькую еду, что приносили с собой или покупали в заведениях, принадлежавших тому же театру. Или, если были еще при деньгах, проводили время в обществе «чайной пыли» – игривых девиц из чайных домиков, окружавших театральную площадь, в которых у главных участников труппы была немалая доля. Здесь ничего не теряли, каждый дзэни шел в кассу театра. Бывало, эти люди, верноподданные зрители, пропадали, и надолго, но всегда возвращались, чтобы обменять тяжело добытое на блестящее мимолетное зрелище.

Приходя каждое утро на театральную площадь, я видел людей, спящих прямо на улице, в надежде попасть на утреннее представление.

И я начал понимать, какой непреодолимой притягательностью обладает это место. Это был праздник каждый день. Это была воплощенная сказка, живая легенда, сошествие богов.

Хаясу и его люди постоянно вышибали за порог тех, кто пробирался бесплатно. Но такие люди не теряли надежды и проявляли исключительную изобретательность, и их выкидывали снова. Но не калечили. Даже такие могли однажды принести деньги.

Театр был сосредоточением лихорадочной работы, со мной почти никто не говорил, единственный, с кем я перебросился больше чем парой слов, оказался великан Хаясу.

Показывать доску с указом приходилось нечасто, в основном это были приезжие, воины из свит дальних князей; угрюмо окинув меня, гербы на моей одежде и хранилище недовольным взглядом, прочитав копию указа, смирялись и вынимали длинный меч из-за пояса, а потом шли в зал, недоуменно рассматривая деревянную бирку в руках. Не знаю, как приходилось моему предшественнику на этом месте, но воины с некоторым неуверенным доверием поручали воину хранить их мечи, сданные на входе. И я выполнял свой долг.

Сложнее было с другими. Такими, что считали себя вне обычных рамок.

Одной из нежданных сложностей работы оказался как раз сам Нагасиро и молодые люди, сходные с ним интересами и вкусом. Кабукимоно, неугомонные и шумные, но не бесполезные. Господин Сарувака умел управляться с их цветастой и опасной толпой, обитавшей в окружавших театр чайных домиках. Он управлял ими, распределяя бесплатные места на представления, допуском на репетиции и к обществу ведущих актеров во время их прогулок по городу. Но молодые люди все благодеяния отрабатывали сторицей, отбивая руки, аплодируя в новых номерах, разнося вести о новых спектаклях по всему городу и ограждая актеров от посягательств господ, полагавших, что, заплатив за вход в театр, приобрели в нем все и всех, до последнего человека.

С последним типом посетителей мне оказалось сложнее всего.

И в тот день к началу вечернего спектакля явился один такой, властитель жизней и судеб. Господин поставщик ко двору сёгуна, сын известных торговцев саке Коноикэ, человек низкого происхождения, купец, но заслуживший право носить оружие, один меч за поясом, и имевший достаточно средств, чтобы окружить себя молодцами, получившими право носить пару мечей от рождения, а таких в Эдо порой приобретали по паре дзэни за штуку.

Его бритый лоб лоснился, прическа словно выточена из дуба, волосок к волоску, кимоно темных приличных цветов, но шелковое, облекало грузное тело. Меч в точеных ножнах из черного дерева, цуба меча оправлена изысканно матовым сякудо – сплавом золота с серебром. Сразу видно выдающегося человека.

– О, нас обслуживает настоящий самурай, – гулко произнес он, передавая свой меч телохранителю. –  Какая роскошь. Сарувака хорош, богато тут все обставил.

И не оглядываясь, прошествовал в зал, к своему месту, ближайшему к сцене, отделенному от соседних мест низенькой переносной оградкой. За ним, мелко семеня, прилично потупив глаза, следовала девица, слишком юная и со слишком богатым парчового золота бантом на спине, с чрезвычайно излишним числом заколок в высокой прическе, чтобы быть ему кем-то, кроме содержанки.

Я некоторое время смотрел на то, как удаляется его обтянутая темным шелком спина, отстраненно, чтобы не бередить бесплодную ярость, размышляя, убил бы я его, услышь такое от подобного ему лет тридцать назад? Убил бы, наверное. Потому не сразу заметил, как его телохранитель сует мне под нос меч своего хозяина.

Лицо его, грубое, тяжелое, покрыто былинной порослью, принятой еще во времена войны Онин. На рукаве черного кимоно белый герб одного из северных домов дальних князей. Тоже теперь не на воинской службе.

Я со всем почтением забрал меч, поставил на подставку. Затем мы некоторое время обменивались с телохранителем безучастными взглядами, пока он не догадался, дернул губой, вынул из-за пояса и отдал мне свой меч тоже. Я отдал ему обе бирки, и он быстро удалился в зал, не оглядываясь.

Вот тогда