Дорога в тысячу ли - Ли Мин Чжин

Сонджа с удивлением смотрела на него. Будь он маленьким мальчиком, она могла бы сказать ему замолчать, подумать о манерах, но сейчас было поздно. Он не поймет.

— Ноа, — сказала Сонджа, — прости меня. Мне жаль. Я просто хотела, чтобы ты пошел в школу.

— Ты отняла у меня жизнь. Я никто. — Он развернулся, ушел на вокзал и уехал в Токио.

20

Осака, апрель 1962 года

Они не часто получали письма, и когда оно вдруг приходило, семья собиралась вокруг кровати Ёсопа, чтобы послушать. Он лежал на спине, голову поддерживала подушка, набитая гречневой шелухой. Конечно, Сонджа узнала почерк сына на конверте. Несмотря на неграмотность, она умела опознать свое имя как на японском, так и на корейском языках. Обычно Кёнхи читала письма вслух, обращаясь к Ёсопу о помощи в сложных случаях. Зрение Ёсопа сильно ухудшилось, он уже не мог читать любимые газеты, поэтому Кёнхи читала их ему нежным голосом. Когда пришло письмо Ноа, лицо Сонджи побелело от страха, а Чанджин уставилась на тонкий лист бумаги, удивляясь, что мог сказать ее внук таким странным образом. Глаза Ёсопа были закрыты, но он не спал.

«Мама, я ушел из Васеда. Я съехал с квартиры. Я в новом городе и нашел работу. Может быть, это очень сложно понять, но я прошу не искать меня. Я все глубоко обдумал. Я хочу жить и поддерживать свою неприкосновенность. Я хочу начать новую жизнь, и для этого нет другого пути.

Мне пришлось оплатить несколько счетов, чтобы начать все заново, но как только я заработаю немного денег, я буду присылать вам так часто, как только смогу. Я не буду пренебрегать своими обязанностями. Кроме того, я обязательно заработаю достаточно денег, чтобы погасить долг Ко Хансо. Пожалуйста, убедитесь, что он никогда не будет искать меня. Я не хочу его знать.

Я посылаю привет тебе, дяде Ёсопу, тете Кёнхи, бабушке и Мосасу. Я сожалею, что у меня не было возможности попрощаться, но я не вернусь. Пожалуйста, не беспокойся обо мне. Это ничем не поможет.

Твой сын, Ноа».

Письмо было на простом японском, а не на корейском языке, на котором он никогда не писал по-настоящему хорошо. Когда Кёнхи закончила чтение, все молчали. Чанджин похлопала по коленке дочери, затем встала, чтобы пойти на кухню и заняться ужином, оставив Кёнхи и Сонджу — молчаливых, бледных и неподвижных.

Ёсоп выдохнул.

— Что-нибудь вернет мальчика? — спросил он.

Он не думал, что это возможно. В этой жизни слишком много потерь. Ноа и Мосасу не были его собственными детьми, и что с того? Он любил их. После войны, после беды, он смирился со своей смертью и ожидал только будущего мальчиков. Глупое сердце не могло не питаться надеждой. Жизнь казалась почти терпимой. Но теперь бедный мальчик как-то узнал правду. Ёсоп мог понять его гнев, но он хотел иметь хотя бы один шанс поговорить с ним, сказать Ноа, что человек должен научиться прощать, что жизнь без прошения — это вид смерти.

— Неужели он отправился на север Кореи? — спросила Кёнхи у мужа.

Сонджа взглянула на своего шурина.

— Нет, нет. — Подушка Ёсопа громко шуршала, когда он двигал головой из стороны в сторону.

Сонджа закрыла глаза руками. Никто из уехавших на Север не вернулся. Ким Чанго уехал в последний месяц 1959 года, и с тех пор они слышали о нем лишь два раза.

— А Мосасу? Что мы ему скажем? — спросила Кёнхи, не выпуская из рук письмо Ноа.

— Подождите, пока он не спросит о нем. Мальчик так занят. Если он спросит, просто скажите, что вы не знаете. Скажите, что брат сбежал, — сказал Ёсоп, закрыв глаза. — Скажите, что в университете оказалось слишком тяжело для Ноа, поэтому он покинул Токио, и ему было слишком стыдно возвращаться домой.

Сонджа не могла рассказать Мосасу такую историю, он бы никогда этому не поверил, но она не могла сказать ему правду, потому что он отправился бы искать брата. И она не хотела рассказывать Мосасу о Хансо. Мосасу едва ли не ночевал на работе, и у Юми всего несколько недель назад был выкидыш. Мальчику не нужно лишнее беспокойство.

С того вечера, когда Ноа вернулся, чтобы поговорить с ней, Сонджа ежедневно думала о поездке в Токио, но никак не могла собраться. Прошел месяц, и теперь все кончено. Что он сказал ей? Ты отняла у меня жизнь. Сонджа не могла думать, дышать. Все, чего она хотела, это снова увидеть сына. Если это невозможно, лучше умереть.

Вытирая мокрые руки о передник, Чанджин вышла из кухни и сказала, что ужин готов. Чанджин и Кёнхи уставились на Сонджу.

— Ты должна поесть, — сказала Кёнхи.

Сонджа покачала головой.

— Мне нужно идти. Я должна найти его.

Кёнхи схватила ее за руку, но Сонджа освободилась и встала.

— Пусть идет, — сказала Чанджин.

Оказалось, что Хансо жил всего в тридцати минутах езды на поезде. Его нелепо огромный дом выделялся на тихой улице. Высокие резные двери красного дерева, большие окна, двухэтажный массив известняка. После войны дом служил резиденцией американского дипломата. Тяжелые драпировки закрывали то, что находилось внутри, от постороннего взгляда. В юности Сонджа представляла, где Ко Хансо может жить, но ничего подобного и вообразить не могла. Таксист заверил ее, что адрес верный.

Молодая, коротко подстриженная служанка в ослепительно-белом фартуке открыла дверь. Хозяина дома нет, сказала она по-японски.

— Кто там? — спросила немолодая женщина, выходя из гостиной.

Она махнула рукой, и служанка отступила от двери. Сонджа поняла, что это хозяйка дома.

— Ко Хансо, пожалуйста, — сказала она по-японски очень старательно. — Пожалуйста.

— Кто вы?

— Меня зовут Боку Сонджа.

Жена Хансо, Миеко, кивнула. Нищая была кореянкой и хотела денег. После войны корейцев осталось в Японии много и они сделались совершенно бесстыдными, а муж относился к соотечественникам слишком мягко. Она не осуждала его щедрость, но не одобряла дерзость нищих. К тому же вечер — неподобающее время для женщин любого возраста, чтобы ходить по чужим домам с просьбами.

Миеко повернулась к девушке-служанке:

— Дай ей то, что она хочет, и отправь ее прочь. На кухне есть еда, если она голодна. — Муж сделал бы так, и ее отец тоже верил в гостеприимство по отношению к бедным.

Служанка поклонилась, и хозяйка развернулась, чтобы уйти.

— Нет, нет, — сказала Сонджа по-японски. — Нет денег, нет еды. Говорить Ко Хансо, пожалуйста. Пожалуйста. — Она сложила руки, словно в молитве.

Миеко подумала, что корейцы могут быть настойчивыми, как непослушные дети. Им чуждо спокойствие японцев. Ее дети были наполовину этой крови, но, к счастью, они не повышали голоса. Ее отец любил Хансо, утверждая, что он не похож на других, что он настоящий человек и позаботится о ней. Ее отец не ошибся. У нее и ее дочерей было огромное богатство — в Швейцарии, а также скрытое в каменных стенах этого дома.

— Как ты узнала, что он здесь живет? Откуда ты знаешь моего мужа?

Сонджа покачала головой. Она поняла слово «муж». Его жена была типичной японкой лет шестидесяти, она заметно поседела и коротко стригла волосы. Она оставалась очень красивой, с большими темными глазами, окаймленными необычайно длинными ресницами. Изящное зеленое кимоно, тщательно подобранная помада. Женщина выглядела как образец японской красавицы.

— Позови мальчика-садовника. Он говорит по-корейски, — распорядилась Миеко, обращаясь к служанке, а левой рукой велела Сондже оставаться у двери.

Она отметила грубую и изношенную одежду из хлопка, испорченные работой руки. Кореянка не была старой, в ее глазах оставалась какая-то притягательность, но красивой ее тоже не назовешь. Недостаточно привлекательна, чтобы быть шлюхой Хансо. Насколько знала Миеко, все потаскушки Хансо были японками, некоторые моложе их дочерей. И они умели одеваться.

Мальчик прибежал с заднего двора, где занимался прополкой, и робко замер у двери.

— Да, госпожа, — сказал он, поклонившись хозяйке дома.