Дары Кандары - Ника Батхен

белых шоссах и ботинках отменной кожи, препоясанный мечом, он стал похож на себя прежнего – брата

Филиппа защитника святой земли, видевшего стены Иерусалима. Удивленный Лантье уронил ложку и

перекрестился, его жена нацелилась выть, когда рыцарь спустился в кухню. Сеньор был тверд – за поимку

беглого тамплиера дают немалые деньги, и грешно оставлять их в чужом кармане. А Филиппа, рыцаря

Храма, будет судить Господь. Ты доставишь меня в узилище, возлюбленный брат мой?

Провожаемые сотнями перепуганных взглядов они средь бела дня прошли через весь городок к

ратуше – впереди тамплиер в полном облачении, с флажком на копье, за ним понурый слуга. Верный Лантье

получил заслуженную награду полновесными золотыми. Филиппа подвергли допросам – обыденным и с

пристрастием. Эланкурский палач повредился в уме, спешно вызванный из Парижа сменщик через сутки

был найден без чувств у дверей церкви – старый рыцарь попеременно молился и смеялся под пытками,

словно не чувствуя ни огня ни железа. «Меня будет судить Господь по правде Божьего суда!» повторял он,

раз за разом отказываясь от исповеди. Добиться признания так и не удалось, поэтому судьи были суровы. По

примеру Парижа, нераскаянных тамплиеров полагалось публично предавать искупительному пламени.

…Ночью шел дождь, поутру недовольное солнце едва проглядывало сквозь тучи. Не выспавшиеся

стражники, бранясь в усы, сложили костер на площади, закрепили надежный столб и оковы. Собралась

небольшая толпа – кто-то из любопытства, кто-то со своим интересом. Пепел сожженного еретика, как

известно, помогает от зубной боли, поносов и мужского бессилия, а обгорелый лоскут одежды подшивают к

седлу, чтобы отпугнуть конокрадов. Казнь задерживалась, и народ волновался – судачили, что уцелевшие

тамплиеры из Вилладье вот-вот возьмут штурмом ворота города, чтобы отбить своего товарища. Стрелы их

не берут и мечи не рубят, потому что проклятые еретики – мертвецы… Идут, идут!!!

Сеньор Филипп де Раван, смиренный брат ордена тамплиеров, выказал свое последнее желание и

осуществил его – он шел на костер в том же белом плаще с красным крестом. Точнее его вели –

передвигаться сам рыцарь уже не мог. Солнце играло в спутанных волосах цвета спелой пшеницы, в

золотистой густой бороде, утренний холодок трогал разбитые губы, облегчал боль. Священник в последний

раз предложил исповедь – тщетно.

– Отдаю себя на суд Божий! Босеан! – громко крикнул Филипп, когда его приковывали к столбу.

Толпа отшатнулась и замолчала, кому-то почудились колдовские слова, кому-то проклятие. Прозвенел

полуденный колокол, приземистый кривоногий палач поднес огонь к груде хвороста. Воцарилась тишина –

предвкушение криков и мольб.

Сучья занялись с одного боку, но разгореться не успели – порыв ветра сбил несмелое пламя. Филипп

ждал. Люди на площади тоже ждали. Второй факел полетел в самую середину кучи – и ударился об оковы,

увяз в отсырелом сукне плаща.

– Отдаю себя на суд Божий, бо невиновен, – повторил рыцарь.

В третий раз костер подожгли с четырех сторон. Повалил густой дым, заскакали по веткам шустрые

красные белки, невыносимо медленно занялся край плаща. Толпа всколыхнулась в жадном нетерпении,

священник отвернулся, палачи делили имущество казненного, вполголоса кляня скудную плату.

– Все еще веришь, будто бог справедлив? – прокричал из толпы мальчишка с недетскими злыми

глазами.

– Верю, – донеслось из огня.

И тут полил дождь, щедрый и изобильный грибной дождь. Он шел до тех пор, пока в хворосте не

угасла последняя жалкая искра. Потом солнечные лучи осветили лицо Филиппа, заиграли в волосах,

окружая его живым нимбом. Почуяв недоброе, поспешили попрятаться палачи, отступили в ратушу судьи и

подперли двери тяжелым шкафом с бумагами. Первым, кто бросился сбивать цепи, был верный Лантье.

Вторым – я.

…С того дня в Эланкуре никогда никого не жгли.

* * *

Брат Филипп окончил свои дни в обители францисканцев. Нам удалось уйти незаметно, укрыться в

горах, а весной пробраться в уединенный монастырь. Босоногие монахи приняли нас хорошо – им случалось

видать и не такие чудеса, укрывать и не таких страшных преступников. Я принял постриг и зовусь теперь

брат Гильом, переписчик в монастырской библиотеке. Мое дело – василиски и фениксы, грифоны и

единороги, откровения святых и проповеди цветам и птицам. Я дышу едкой пылью, растираю чернила,

иногда – молюсь за покойную мать. Я давно принял обет молчания. Когда демоны искушают меня

видениями, мучит похоть или одолевает страх – я звоню в колокол, и вся братия молится, чтобы спасти

грешника. Если же яд сомнения вновь посещает неверное сердце, я вспоминаю – как стоял в костре брат

Филипп, как сражались огонь и вода, и вода победила. Иерусалим пал, но пусть отсохнет моя правая рука,

если рыцари не достигнут его снова.

Смотри, брат – на площадь хлынуло солнце!