Тихий омут - Ирина Волчок

Фирма росла, крепла, без суеты расширяла поля деятельности — и через три года в Становом на месте трех соседних брошенных и разрушенных халуп вырос двухэтажный теремок, без особых затей, ничего монументального, не слишком заметный в глубине бережно сохраненных старых садов. Теремок оказался санаторием под названием «Тихий дом», и в этот санаторий повадились ездить летом состоятельные и очень состоятельные пенсионеры, а зимой — состоятельные и очень состоятельные их дети и внуки, которым обрыдли Канары и Швейцарские Альпы и захотелось невиданной экзотики. В Становом экзотики было в изобилии: прямо за высокой кирпичной оградой — аборигены, настоящие, не киношные, живущие на воле… Пейзане ходят в сапогах и в телогрейках. Штаны у них всегда в полоску. Вязаные шапки с разноцветными узорами. Пейзанки носят ведрами воду из колонок. Разговаривают с соседями через улицу пронзительными голосами. По улицам гуляют куры и собаки — ни одной породистой! Санаторий стал пользоваться бешеным успехом, особенно когда выяснилось, что мест для всех желающих не хватает, поэтому фирма вынуждена была поднять цены на путевки. Потом на опушке соснового бора построили конюшни, загоны, манежи — все, что полагается для школы верховой езды. Дорогих лошадей не покупали, поискали по окрестностям, привезли более-менее подходящих, стали растить родившихся жеребят. Все пацаны Станового мгновенно ломанулись проситься в помощники конюхов. Двоечников и хулиганов не брали. Курящих не подпускали близко. Бутылка пива приравнивалась к измене Родины. Отлучение от конюшни, даже на время, было для пацанов глубоким личным горем и всенародным позором. Матери бывших двоечников и хулиганов дарили директорам фирмы на дни рождения пироги с яблоками, домашнюю ветчину, вышитые полотенца и снопы гладиолусов из своих палисадников. Директора с благодарностью принимали подарки и спрашивали, не нужна ли какая помощь. Директоров в фирме было семь человек, считая одну директоршу, и поговаривали, особенно в первые годы, об их бандитском прошлом. Жители Станового всех семерых директоров обожали. Не обожали только те, которые уже совсем спились, поэтому не могли рассчитывать найти работу, да и не искали. И еще старый ветеринар их не обожал, потому что всю жизнь был единственным, а тут вдруг понаехали какие-то молодые с дипломами, и хотя старому ветеринару предложили хорошую работу в ветлечебнице при конюшнях, он все равно обижался, потому что был уже не единственным, а одним из пяти.

Когда бабушка была жива, Вера каждое лето проводила здесь. На перемены особого внимания не обращала, если бабушка сама о них не заговаривала. Большинство нововведений бабушке нравились, и Вера привыкла думать, что это хорошо. В принципе, ей не было никакого дела до этих перемен, каждые каникулы, а потом — каждый отпуск она только и делала, что с утра до вечера возилась с бабушкиным хозяйством, с огородом, садом, курами и козой. Кур было много, целая толпа, совершенно неуправляемая толпа, безмозглая и истеричная, под предводительством всегда революционно настроенного петуха по имени Сталинский Сокол, который считал своим долгом каждый день вести свой народ на завоевание сопредельных территорий, а Вере потом приходилось бегать по чужим огородам и депортировать эту безмозглую толпу в родные пенаты. Коза по имени Козочка была существом необыкновенного изящества, с фигурой юной лани, белоснежной волнистой шерстью, тихим застенчивым голосом и доверчивыми светло-зелеными глазами. К сожалению, Козочка тоже больше всего любила путешествия по чужим территориям, удержать ее не могла никакая веревка ни на каком колышке, она перегрызала любую веревку или выдирала из земли любой колышек и спокойно отправлялась в путешествие. С чужих территорий ее не гнали за неземную красоту и застенчивый голос, дети обнимали ее и вплетали в сверкающую волнистую шерсть цветочки и бантики, взрослые кормили с ладони хлебом и сахаром и фотографировали своих чад в обнимку с прекрасной козой. Вера иногда тратила часы, чтобы отыскать эту тварь. В общем, забот у нее было полно, да еще в доме все время приходилось что-то поправлять, подновлять, где обои поменять, где оконные рамы покрасить… Бабушка удивлялась:

— Зачем тебе? Вот помру — и продавай ты этот дом, ну его совсем… Ведь не будешь здесь жить, что тебе в деревне делать… А эти-то, новые, и некрашеный купят, они всякие покупают, даже совсем барахло. Супатеевский дом десять лет без крыши стоял — и тот купили. Разломали совсем, а над подвалом вон какие хоромы построили. Надо думать, из-за подвала и купили, подвал там хороший. А у нас даже еще и получше будет, так что продашь подороже.

— Не продам, — сердилась Вера. — Что ты глупости говоришь?! Помрет она! Ты еще сто лет жить будешь, и я с тобой здесь жить буду… Это же наш дом! Как можно свой дом продавать?

Когда бабушка умерла, к Вере стали соваться эти, новые: продай дом. Она всем отвечала, что свой дом продавать нельзя. Про себя думала: бабушкин дом. Вера знала — бабушка не хотела, чтобы ее дом сломали, хоть и говорила прямо противоположное. А раз бабушка не хотела — дом не сломают. Дом починят, покрасят, приведут в порядок — и он еще сто лет простоит.

Сейчас дом чинили, красили и приводили в порядок четыре энергичные громогласные тетки и два медлительных молчаливых мужика, муж и брат какой-то из теток, захваченные из дому, как она объяснила, на всякий случай. Всяких случаев во время ремонта частных домов бывает много, вот и пусть лучше здесь делом занимаются, чем в квартире без присмотра пиво сосать. Вера была не против, тем более, что мужики под командованием громогласных теток честно занимались делом, дополнительных расходов не требовали, к тому же и на Веру не очень пялились. То есть пялились, конечно, но молча и в пределах нормы. Только в первый раз один длинно свистнул, а второй схватился за сердце. Тетки тут же радостно заржали, в том числе и та, которая жена одного и сестра другого. Один и другой довольно быстро пришли в себя, занялись делом и Вере жить не мешали.

Как ни странно, в этот приезд ей никто здесь жить не мешал. Как всегда, столбенели, глядели вслед, хватались за сердце или говорили «не может быть», особенно эти, из новых, которые ее прежде не видели. Но руки не протягивали и по пересеченной местности за ней не бегали. А ведь раньше, когда она каждое лето к бабушке приезжала, кто-нибудь обязательно и руки протягивал, и по пересеченной местности бегал… Два директора фирмы «Глубинка» сформулировали очень похожие предложения, от которых она, как подразумевалось, не смогла бы отказаться. Однажды трое каких-то амбалов, не то директорские заместители, не то охранники, устроили настоящую облаву, когда она в старом парке бегала. В результате один из них упал с разбегу в Тихий Омут, второго она немножко уронила с расколотой молнией березы, когда тот попытался влезть за ней наверх, на доску, которая до сих пор крепко сидела в развилке ствола, а третий поклялся, что ничего такого они не замышляли, просто познакомиться хотели, и Вера разрешила ему забрать того, который свалился с березы и слегка травмировал голову, — ничего страшного, тем более что для этого идиота голова — не самая важная часть туловища. Того, который упал в Тихий Омут, она сама выловила, отбуксировала водным путем на мелкое место у излучины реки, прямо напротив очередной фирменной новостройки, убедилась, что идиот дышит и даже уже глазами лупает, бросила его на берегу и водным же путем вернулась в Тихий Омут. Ей еще поплавать хотелось, понырять, попрыгать с импровизированной вышки, а не бегать по жаре от стада идиотов. Она как следует поплавала, растворяя в прохладной воде обиду и раздражение, потом попрыгала с березы в омут головой, а потом заметила, что на противоположном берегу собралась целая толпа, человек двадцать, наверное. Те два директора, которые недавно формулировали одинаковые предложения, от которых, по замыслу, она не должна была отказываться, тоже там были. И какие-то бабы вполне городского вида там были. Это хорошо. Вера переплыла на их берег, цепляясь за ветки ивы, не без труда выбралась из воды, встала перед толпой, подняла указательный палец к небу и внушительно сказала: