Прошедшие войны - Канта Ибрагимов

Адская машина вновь отлетела в сторону, сделала небольшой круг. И вдруг, подлетая к Арачаеву, вертолет резко накренился и огромные лопасти стремительно закружились прямо над головой старика. Ему стало не хватать воздуха, он задыхался в этом кошмарном вихре, и все-таки он увидел, или ему показалось, что он видит перекошенную в жестокости морду летчика.

Старик не устоял. Ураганный вихрь свалил его наземь. Он упал навзничь, потом уперся руками, еще хотел встать, но не смог. Мощная, железная сила придавила его всем весом к земле, не давала дышать, просто жить. Из последних сил он сумел перевернуться лицом к земле, закрыл старую голову обеими руками. Ему представилось, что федеральные солдаты раскрыв все двери вертолета смотрят на него, хохочут, и даже плюются. Вот старику показалось, как один смачный плевок упал прямо на его лысый затылок. Он это явно чувствовал, однако поднять голову и что-либо сделать уже не мог. Не было сил, не было желания, воли, страсти. Он иссяк… Он смог только заплакать, и потом просто отчаянно зарыдать, уткнувшись длинным носом в грязь родной земли… А его все давили, давили лопастями, прижимали к земле. Долго измывались, но из гуманности и воинского достоинства не стреляли в старика…

Когда вертолеты улетели Гойсум нашел Арачаева лежащим в той же позе. Он его еле поднял, взял с земли замазанную в грязи папаху и очки, и они медленно двинулись вниз по дороге, к опустевшему селу.

Цанка с трудом дошел до дома. Все его тело ныло, болело. В душе творилась невообразимая чехарда. Он был в полном смятении. Его, закаленный тяжкими испытаниями и невзгодами, стойкий, казалось бы, дух, был полностью надломлен. Он дожил до полного краха, до невосполнимых потерь. Мало того, что родной народ под гнетом истребления покинул родные очаги; дополнительно к этому случилось ужасное — высох родник. Однако и на этом страдания не кончились. Его на старости лет обваляли в грязи, при этом издевательски хохотали и даже плевались. Дожил! А может это дети моих однополчан, друзей?

С этими печальными мыслями, прямо в грязной одежде, он лег на нары и обессиленный быстро забылся во сне.

— Цанка, Цанка вставай, — будил его в сумерках Гойсум, — Проснись Цанка. Ты спишь как убитый.

— Лучше бы убили меня, — сонным голосом прокряхтел старик.

— Ты ничего не слышал? — испуганным голосом спрашивал Дациев старика.

— А что еще случилось? — поднимаясь, недовольно проворчал Цанка.

— Наше село окружили. На всех, трех дорогах из села стоят танки. Их море.

Тяжело опираясь обеими руками, кряхтя, Арачаев встал. Ядовито-зеленая слизь, появившаяся в уголках глаз не давала старику полностью раскрыть веки. Он достал из наружнего кармана грязный платок и долго им протирал глаза, потом очки.

— Гойсум, родник ожил? Вода пошла? — с надеждой спросил Цанка. Дациев только печально покачал головой.

— Ну, чтож, — неестественно бодрым голосом продолжал старик, — Богу виднее. А я сегодня даже не помолился… Гойсум, ты лучше разведи костер в печи, и чайник поставь, и тепло будет, и веселее… А вот на твоей свадьбе — тамадой я буду сидеть.

— Ты лучше о Дакожи подумай, — перебил старика Гойсум.

— Ой, забыл совсем, — переменился голос Цанка, — А если честно лучше бы я был на ее месте.

Старик долго молился. Потом пили чай. После этого Цанка сказал:

— Гойсум, Это война. Время тяжелое, страшное. Кому-либо что-то говорить, советовать — бесполезно. В таких ситуациях брат — не брат, друг — не друг. Тяжелое время. Ты это прекрасно видишь. Ты человек и так несчастный, и говорить что-то в данных обстоятельствах глупо. Но тем не менее, раз выпала нам судьба, надо до конца быть человеком… Я стар, и слаб. Помоги мне вначале похоронить Дакожу, а потом видимо ты и меня похоронишь… Сердце болит, давит камнем раскаленным. Грудь распирает… Ой, тяжело мне. Когда же все это кончится?… Гойсум, очень прошу, не бросай меня как собаку, похорони по-людски… Может я хоть этого достоин.

Когда совсем стемнело двинулись на кладбище. Гойсум шел впереди, нес на плечах труп погибшей Дакожы. Следом волочился Цанка.

— Ты представляешь, Гойсум, — удивлялся старик, — за последние тридцать шесть лет, я впервые пошел на кладбище будучи в Дуц-Хоте. Это какой-то знак, предверие чего-то. Наверное отмучился? Наконец-то.

Небо над селом часто озарялось зажигательными огнями. Тогда оба дуцхотовца бросали неживую ношу на землю и рядом ложились сами. С высока было отчетливо видно, как горел многочисленными лампочками лагерь нападающих. Иногда оттуда в беспорядке стреляли из автоматов и пулеметов.

Достигнув родника Арачаев вновь долго сидел в пересохшем русле, тихо плакал, читал молитвы.

На кладбище старик сказал, что будут рыть две могилы.

— А две зачем? — удивился Гойсум.

— Одну для нее, а одну мне.

— Живым могилы не роют.

— Роют, роют Гойсум, еще как роют… Вон те что под горой осадили нас, разве не нам живым могилы роют? Так они хоть видимые враги, а сколько их невидимых, в лицо улыбающихся?

В полночь усталые Арачаев и Дациев вернулись в село. Было тихо. Решили ночевать вместе, в доме Цанка. Только легли спать, как началось что-то невообразимое. Под склоном горы, где стоял лагерь федералов, завязался бой. Оба выбежали во двор, отчетливо видели, как залилась мигающим заревом Вашандаройское ущелье. Схватка была ожесточенной, но недолгой. В низине еще продолжали стрелять, а по переулкам Дуц-Хоте пробежало несколько теней.

— Вы кто такие? — крикнул им Гойсум.

Это оказались чеченские боевики. Их было всего восемь человек. Они не хоронясь подбежали к хозяевам села, коротко поздоровались. После нескольких ритуальных фраз боевики сказали:

— И вам и нам надо поскорее уходить из села. Мы им задали жару… Как нам лучше уйти дальше в горы?

Цанка показал им дорогу через пещеру, сам покидать село категорически отказался. Дациев вначале принял решение идти с боевиками, но потом передумал.

Через час после этого по Дуц-Хоте открыли ураганный огонь из тяжелой артиллерии. Стреляли прямой наводкой, в упор, без жалости, с местью и злобой. Били по небольшому селению около часа. Арачаев и Дациев хоронились в подвале.

На заре Гойсум пошел проведать свой дом. Минут через пять он прибежал, кричал в истерике.

— Цанка, Цанка, мой дом, мой удивительный дом, эти твари разбили. До основания разрушили. Что я буду делать? Как так можно? Я ведь еле-еле его возвел. Как я теперь женюсь?

Большие, обильные слезы текли из его огненных глаз. Он все кричал, прыгал в злости. Белая пена выступила в уголках его рта. А кривое по жизни лицо, еще больше исказилось, озверело.

— Я их всех уничтожу, я этими руками задушу их, — кричал он в бешенстве.

Вдруг Гойсум выхватил из стога сена вилы и отчаянно махая ими, побежал вниз под гору на позиции врага, свирепо крича угрозы, проклятия и "Аллаху, акбар".

— Стой, — крикнул ему вслед старик, но все было напрасно. На середине склона, затяжная пулеметная очередь, сразила Гойсума. А потом еще несколько орудийных выстрелов из танков били прямой наводкой по лежащему трупу. Чуть погодя на это место спустился по склону Арачаев. В старика не стреляли. Цанка долго искал в многочисленных воронках куски тела односельчанина. С трудом нашел лишь отдельные фрагменты человеческого тела. После этого старик ушел в село и вскоре возвратился с мешком. Теперь он двигался вяло, тяжело, все время опирался на свой костыль.

Наполнив наполовину мешок останками человеческого тела, Арачаев закинул ношу на плечи и с усилием медленно двинулся вверх. Шагов через десять, он остановился, порывисто, со свистом, часто дышал. Цанка уже устал от некрутого подъема и ноши. Он наклонился, всем телом оперся на костыль. Так стоял он довольно долго, отдыхал. Вдруг раздался сухой, одинокий щелчок; его опора — деревянная трость — прямо посередине обломилась, и старик резко, ничком повалился в грязь, больно ударился лицом о землю, разбил очки, в кровь поцарапал лицо. Цанка тяжело, очень тяжело встал, развернулся.

— Скоты, твари, — крикнул он в бешенстве, и побежал вниз, в атаку, с мечтой о мести, шагов через пять-шесть он споткнулся, вновь упал на землю и теперь долго не мог встать. Он только мог тихо плакать, обливая скудной слезой родную землю. И ему казалось, что он отчетливо слышит, как смеются над ним солдаты, как с издевками они шутят…

И все-таки Арачаев поднялся, с трудом нашел мешок, дошел до дома, надел запасные очки и двинулся дальше, к кладбищу. К полдню он похоронил то, что осталось от Дациева.

— Ой, Гойсум, — тихо разговаривал Цанка, сидя возле свежей могилки, оказывается для себя ты могилу рыл… Да благословит тебя Бог! На земле ты был несчастным, может там счастье найдешь?… А я вновь остался один, вновь мне страшно повезло. Даже очень страшно… Хм, — он горько ухмыльнулся, — Сколько раз мне так везло?! Ужасно даже вспомнить. И в его сознании отчетливо воскресились незабываемые сцены прошедшей жизни.