Посол эмира - Клыч Мамедович Кулиев

Да, несомненно, кто-то опять заманивал меня в капкан. Но кто? Скорее всего, Эмерсон. Но, возможно, прибыл кто-нибудь с той стороны границы? Кто-то из моих тамошних друзей?

Времени на размышления было слишком мало, тем более, что весь этот разговор происходил на глазах у людей. С другой стороны, ввязываться в какую-то рискованную историю, да еще перед самым выездом, было слишком опасно. И дел оставалось невпроворот. Однако и упускать этого человека с козлиной бородкой я не хотел, я решил сдать его в руки полиции — пусть сами разбираются — и стал озираться по сторонам в поисках полицейского. Как раз в этот момент какой-то военный чин вошел в лавку, подле которой мы стояли. Я сказал человеку, назвавшемуся Османом:

— Ладно, сейчас пойдем, я только кое-что куплю.

Когда вместе с военным я вышел на улицу, Османа и след простыл. Видимо, он почувствовал что-то неладное и почел за лучшее смыться.

Я сел в фаэтон и отправился к Ахмеду — мы договорились вместе пообедать. Но по дороге еще заехал в несколько маленьких лавочек, надеясь замести свой след, если люди Эмерсона за мною наблюдают. Сидя в фаэтоне, я озирался по сторонам, но ничего подозрительного не заметил, все вроде было спокойно.

Ахмед встречал меня у ворот и велел фаэтонщику ждать. Затем ввел меня в дом и позвал жену.

Айша-ханум вошла и, поздоровавшись, с легкой обидой в голосе сказала:

— Видимо, вдвоем с женой вам было бы тесно в фаэтоне?

— Аллах свидетель, ханум, я не виноват. Ахмед сказал: приходи. Вот я и пришел. Если бы он позвал меня с Гульчехрой, мы бы приехали вдвоем. Я ведь теперь дипломат, — пошутил я, — а для дипломата всякие там этические и светские тонкости чрезвычайно важны! Это нам наказ от самого аллаха!

Айша расхохоталась и оглядела меня придирчивым, взыскательным взглядом.

— Пусть вы и дипломат, но для нас остались таким же, как были, все тем же Равшаном.

— Вот посмо́трите на меня завтра, когда я надену форму, и скажете совсем другое!

Ахмед безо всяких объяснений послал своего нукера за Гульчехрой, и не успели мы выпить по пиале чая, как фаэтон вернулся.

Мы расселись за просторным столом.

Айша-ханум умела принимать гостей. Она была живой, остроумной женщиной. С неподдельным весельем она рассказала, как пыталась «соблазнить» меня однажды на улице, и хотя все мы эту историю знали, но смеялись от души, тем более что Айша-ханум на ходу приукрашивала свой рассказ всякими смешными деталями, каких и в помине не было…

Потом заговорили о нашем далеком путешествии, а перед заходом солнца мы с Ахмедом проводили Гульчехру домой и пошли гулять. Сами того не заметив, мы приблизились к месту захоронения Бабура и его дочери. С печальной улыбкой Ахмед заметил:

— И он тоже умер… А мы с тобой даже права не имеем думать о смерти! (Я промолчал.) Властелин империи Великих Моголов, человек, едва не стерший все живое с лица земли, — и вот он, сам лежит в земле! А наверное, и мысли не допускал, что смертен!

Я поглядел на знакомую надпись на памятнике Бабура:

«Изумителен воздух Кабула, и нет страны, которая была бы ему в этом равной. Здесь есть все: и горы, и озера… Есть и города, и неоглядные долины…»

Величественные деревья, посаженные еще во времена прославленного повелителя — пирамидальные тополя, древние карагачи, — будто служили иллюстрацией к высеченным на камне словам усопшего. Широко распластав в чистом воздухе свои могучие ветви, они были поистине прекрасны. Много раз, приходя сюда, я любовался этими старыми деревьями и сегодня тоже глядел на них с восхищением, будто видел впервые. Ах, заставить бы их заговорить! Каждый ствол, каждая ветка могли бы раскрыть перед нами страницу далекой истории, поведать такое, что дух перехватило бы от удивления…

«А что именно могло бы тебя удивить? — иронически прозвучало вдруг где-то у меня в душе. — Так ли уж велика разница между тем далеким прошлым и нынешним днем? Сменяются века, уходят годы, уходят одни властелины, приходят другие… Александр Македонский… Чингисхан… Бабур… Наполеон… Рушатся престолы, но от этого не меняется мир: те же войны, те же распри, те же страдания и притеснения…»

Я словно оторвался от земли и витал где-то в высотах вселенной, когда неожиданно услышал покашливание Ахмеда — предупредительное, настораживающее покашливание. Будто вырвавшись из сна, я оглянулся. Позади нас, заложив руки за спину, стоял согбенный седобородый старик. Не успели мы и рта раскрыть, как он стал вежливо расспрашивать о нашем здоровье:

— Живы-здоровы ли, молодые люди? Все ли благополучно в ваших домах?

Оказалось, что когда-то он знал Ахмеда. Хорошо знал и его отца. И он заговорил с нами о том, что сейчас тревожило всех, от мала до велика:

— Неужто и впрямь начнется новая бойня? Неужто никак невозможно по-мирному обо всем договориться?

— Нет, уважаемый, разговорами беды не отвести! — резко ответил Ахмед. — Теперь уже все будет решаться на поле боя.

— Печально… Ах, печально! — тяжело вздохнул старик. — Не оставляют нас в покое эти англичане, гори они синим пламенем! Мне, помню, было примерно столько же лет, сколько вам сейчас, когда генерал Рапеткул напал на Кабул… — Старик мелко замигал своими тусклыми глазками, внимательно оглядел нас и продолжил: — Нет, я, пожалуй, был постарше, мне уже около сорока было. На борьбу тогда поднялся весь народ, англичан прямо-таки поливали огнем. — Он закатал рукав, показал нам свое покалеченное запястье. — Вот сюда угодила пуля, рука с тех пор не действует. Но и самому Рапеткулу тогда не поздоровилось, не сносил он головы — погиб. Мы думали, больше никогда англичане к нам не сунутся, а теперь вот опять… — Он снова глубоко вздохнул, горестно покачал головой. — Неужто клеймо несчастья и рабства от самого рождения лежит на наших лбах?

Так же беззвучно, как приблизился, старик стал удаляться, молча, с трудом переставляя ноги и еще ниже опустив голову, будто мы нанесли ему тяжелую душевную рану. А я мысленно повторил его слова о клейме несчастья и рабства на наших лбах.

Огненный диск солнца коснулся вершины гор. Мне предстояло еще сегодня навестить дядю, он заболел и прислал ко мне слугу сказать, что просит зайти. Уехать, не простившись с ним, тоже было неудобно. Пускай мы думали по-разному, по-разному все оценивали, но приличие следовало соблюсти. Да и новая роль моя требовала, чтобы я поддерживал с дядей хотя бы видимость родственных отношений, тем более что англичане все больше и больше прибирали его к рукам. Начальник полиции даже сказал мне, что располагает данными,