Страшен путь на Ошхамахо - М. Эльберд

Ни Шогенуков, ни кто-либо из уорков не осмелились возразить большему князю. Все они кратко и решительно выразили свою готовность выступить немедленно. Взгляд грустных, лихорадочно блестевших хатажуковских глаз остановился на хозяине дома.

Ханаф все время слушал князя с таким напряженным вниманием, что у него спина задеревенела; он ни разу не шелохнулся, и только желваки гуляли под кожей лица. Когда Кургоко закончил, Ханаф обернулся назад и что-то тихо сказал мальчику-бгошасу[67], стоящему у дверей, и мальчик сразу же исчез.

— Спящего медведя не буди, доблестного мужа не серди, — начал Ханаф хриплым от волнения голосом, затем откашлялся, смахнул крупные капли пота со лба и продолжил:

— Ранена голова у нашего князя. Мы поможем ее быстро вылечить. У Кургоко здесь человек двадцать, столько же мужчин и у нас в хабле. Этого мало. В соседнем хабле наберется десятков шесть или семь. Извини меня, высокий пши, но я уже послал туда парнишку. Не успеет свариться курица, как все они будут уже здесь.

Уорки сдержанно рассмеялись. И даже в глазах у Кургоко промелькнуло что-то похожее на улыбку. Ханаф, мужчина лет сорока, небольшого роста, в обычной обстановке очень непоседливый, относился к тем людям, которые никогда в жизни не унывают и всякие невзгоды сносят беспечно, с легкомысленными шуточками. Вот и сейчас он немного осмелел и категорически заявил Хатажукову:

— Разреши мне еще одно слово, глубокочтимый Кургоко, это уже о другом.

Что бы там ни было, а ты у меня в гостях. И хотя бы ради моих будущих внуков, которым я буду о тебе рассказывать, ты должен отведать моей шуг-пасты[68]. А я еще не видел, съел ли ты хотя бы крошечку. Конечно, все мы сейчас точим зубы на Алигота-пашу, но разве это значит, что мы не можем съесть перед дорогой по куску мяса и выпить по глотку махсымы?

На этот раз уорки засмеялись погромче, а Кургоко улыбнулся по-настоящему:

— Хорошо, друг мой, я сделаю так, чтобы ты не мог меня в чем-либо упрекнуть. — Он отщипнул кусочек ячменной лепешки, прожевал его и запил водой. — Вот и все. На большее я сегодня не способен. А то, что ты распорядился в хатажуковском деле быстрее самого Хатажукова, мне понравилось. Однако сообщи крестьянам — я им не приказываю, тут дело добровольное…

Ханаф укоризненно покачал головой:

— Зачем лишние слова? Наши люди и так все поймут по-человечески, хотя чуть ли ни у каждого в этом хабле «волчье» имя.

В гостевую передали охапку ореховых вертелов, унизанных кусками зажаренной на углях баранины, — блюдо, особо любимое татарскими мурзами и называемое тюркским словом «шашлык».

— Дорогие, желанные, высокочтимые! Доставьте мне радость, угощайтесь! — умоляюще заголосил Ханаф. — Давайте кушайте, пока горячее, а я, прошу меня извинить, оставлю вас на короткое время: надо пойти встретить этих бездельников из соседнего селища. Уже топот копыт слышен…

Чуть помедлив после того, как Ханаф вышел во двор, Хатажуков поднялся:

— Пора и нам. — Меж его густых, круто изломленных бровей залегла глубокая складка. — Все вы дали мне слово быть со мной до конца. Ну а если кто свернет в сторону — носить ему не шапку, а черный колпак, каким венчают головы трусов. Согласны?

Как тут было не согласиться…

Ночь выдалась тихой, безмятежной. Ярко сверкали звезды, а вокруг луны слабо светился красноватый ореол.

Мерной размашистой рысью скакали всадники хатажуковского отряда по кратчайшему пути к стоянке сераскира. Когда до нее оставалось совсем немного, Кургоко приказал перейти на шаг, чтобы подъехать к крымцам по возможности бесшумно.

В это время Шогенуков мучительно размышлял, как ему действовать дальше. Послать к Алиготу своего человека еще оттуда, из этого проклятого маленького хабля, он так и не смог. Да и нельзя было вдруг выехать оттуда верховому, не вызывая никаких подозрений. А сейчас требовалось принять быстрое решение. И действовать в открытую, чего Вшиголовый терпеть не мог. Любой рискованный шаг был ему не по нутру. И все-таки, завидев в ночи огни стоянки, Алигоко, холодея от ужаса, ударил коня пятками по бокам, рванулся вперед и на бешеной скорости поскакал к шатру Алигота-паши. По дороге он выстрелил вверх из пистолета и стал громко кричать:

— Алигот, Алиго-от, на коня! Скорей на коня-а-а!

Весь отряд с Хатажуковым во главе пустился вдогонку, проклиная предателя и суля ему страшные кары.

Предупреждение Алигоко все равно оказалось слишком поздним: крымцы не успели изготовиться к отражению атаки. Сонные и неповоротливые после плотного ужина, какой отпор могли они дать стремительным всадникам! Лавина конницы пробивалась к середине лагеря, обтекала его с флангов, не давая отчаянно вопящим крымцам добраться до своих лошадей. Более упорное сопротивление встретилось только у сераскирского шатра. Здесь дрались телохранители паши — воины самые сильные и мужественные. Пока они сдерживали яростный напор Хатажукова и ближайших его соратников, толстый Алигот с поразительной резвостью вылетел из шатра и через мгновение был уже в седле: недаром одного из запасных его жеребцов всегда держали оседланным у самого входа в шатер.

Пши Кургоко увидел сераскира и обрадовался: слава аллаху, сейчас наконец доведется скрестить оружие с подлым оскорбителем, но Алигот имел, оказывается, совсем другие намерения. Огрев коня хлесткой камчой, он погнал черного, как безлунная ночь, иноходца в темноту, к той окраине лагеря, которая не была еще замкнута кольцом окружения. Бок о бок с ним скакал Алигоко Вшиголовый, успевший сменить свою усталую лошадь.

Князь выхватил тяжелый пистоль и в сердцах, не целясь, выпалил вслед беглецам. Бросить бы коня вперед, но путаются в ногах, не дают ходу последние недобитые охранники, еще немного промедления — и уже бессмысленно пускаться в ночную погоню…

Все-таки спас Алигоко, чтоб ему вши отъели голову, злобного крымца, успел в решающий миг выхватить господина своего разлюбезного из-под обрушивающегося меча Азраила, ангела смерти.

Участь сераскирской сотни была ужасна. Здесь не помогли татарам ни громкие призывы к аллаху, ни мольбы о пощаде, ни оружие. Те уорки, что сопровождали Шогенукова в эту ночь, за исключением двоих, не последовали за своим пши. Они как ехали вместе со всем отрядом, так вместе с ним же напали на крымских друзей Алигоко. (Кстати, впоследствии они не раз благодарили небо — может, аллаха, а может, Уашхо-кана — за то, что так удачно вступили на «путь истинный».) Все крымцы до единого, не считая сбежавшего вместе с Алиготом сотника, были убиты. Эти люди с самой своей юности больше думали о грабежах, чем о трудах праведных, больше думали о захваченных в набегах женщинах и о жирной еде, чем о воинских подвигах, и меньше всего они помышляли о том, что стране, которая вознамерилась жить за счет других стран, рано или поздно приходится за это горько расплачиваться.