Помни - Барбара Брэдфорд

— Как я тебе уже сказал, мой отец погиб в восемьдесят первом году. Второй человек после него, который занял этот пост после его смерти, очень сильно полагался на меня, куда значительнее, чем мой отец, и в самых разных случаях. Меня и в самом деле глубоко затянуло это дело, гораздо больше, чем мне хотелось бы, хотя я искренне верил в правоту отца. И тем не менее…

— Тебе хотелось вести привычную жизнь в Лондоне, так?

Чарльз кивнул.

— Да. К восемьдесят шестому году, вскоре после того, как мы были помолвлены, я понял, что ничего не получится. Ты оказалась слишком серьезной помехой. А еще я понял, что поступаю с тобой нечестно, мне не хотелось подвергать тебя опасности. Итак, все это, вкупе с моими опасениями насчет спецслужб, убедило меня в том, что я должен исчезнуть. Что я и сделал.

— И твоя мать ничего не знала?!

— Ничего. Отец не хотел, чтобы она знала. Не хотел этого и я.

— Зачем же ты мне все это рассказываешь?

— Потому что не вижу причин, по которым тебе не следовало бы это знать.

— Ты прикажешь своим, чтобы меня убрали?

— Не говори глупостей, Ники.

— Я ведь могу выдать тебя.

— Ну и что? Теперь это уже не имеет никакого значения.

— Почему же?

— Сегодня я уезжаю на Ближний Восток. И больше не вернусь в Европу. Останусь жить там до конца своих дней.

— Почему?

— Здесь становится слишком опасно. Есть и другие причины, о которых я умолчу.

— Ты едешь в Ливан?

— Я не могу сказать тебе, куда я еду, ты же прекрасно понимаешь.

Неожиданно раздался стук в дверь. Чарльз посмотрел на нее и произнес:

— Войдите.

На пороге стоял Пьер, тот самый человек, который обыскивал ее номер в Мадриде.

— Машина ждет внизу, — сообщил он.

Чарльз кивнул и поднялся. Повернувшись к Ники, он сказал:

— Мне пора. В Ле-Бурже меня ждет самолет.

Ники тоже поднялась.

— Я ни о чем не стану рассказывать твоей матери, даже о том, что мы сегодня виделись.

Чарльз кивнул.

— Не надо, не говори. Она и так страдает.

Ники почувствовала, как волна гнева поднимается в ней, но сдержалась.

— Она на днях горько плакала о тебе, — воскликнула Ники.

— Я люблю ее, но… — Чарльз не договорил, взял свой дипломат и вышел в прихожую. Ники последовала за ним.

Открыв входную дверь, Пьер подхватил два чемодана и заторопился вниз по короткому лестничному пролету на улицу.

Когда Ники и Чарльз спустились на первый этаж, он повернулся к ней и уточнил:

— На этот раз я говорю «прощай», Ники.

Она кивнула.

— Если ты думал, что я собиралась делать о тебе материал, так вот уж нет. Говорю это на всякий случай.

— Знаю. Ты слишком любишь мою мать. Ты никогда не поступила бы с ней жестоко.

Они стояли на тротуаре.

— Как тесен мир, — вдруг произнес Чарльз. — Я о том, как ты налетела на меня в Бельвилле.

— Да, уж.

— Тебя подвезти?

— Нет, спасибо, я лучше пройдусь, — сказала она.

Он чуть заметно улыбнулся.

— Прощай, Ники.

— Прощай, Чарльз.

Пьер уложил багаж и, после того как Чарльз разместился на заднем сиденье, уселся рядом с шофером. Машина медленно покатила прочь по узенькой улочке.

Ники направилась к бульвару де Курсель, не в силах справиться с роем мыслей, гудевших в голове.

Взрывная волна была так сильна, что швырнула ее ничком на тротуар. На долю секунды она потеряла сознание. Когда же она, встав на колени, обернулась, с губ ее слетел сдавленный стон. Машина, в которой ехал Чарльз, взорвалась метрах в тридцати от нее. Ники задохнулась от ужаса и рывком заставила себя подняться. Воздух был полон дыма и запаха гари, по всей улице валялись куски железа, битого стекла и клочья материи.

Со стороны парка Монсо к ней через улицу бежали патрульный полицейский, находившийся в это время на дежурстве, и несколько прохожих.

Вся дрожа, Ники прислонилась к стене дома и закрыла глаза. В этом аду спасения для него не было и быть не могло. Взорвалась именно его машина. Других на улице Жоржа Берже не было.

37

Две женщины сидели на старинной каменной скамье на вершине Горы влюбленных. Был субботний день, солнечный и теплый, и легкий ветерок резвился в кронах деревьев и гнал белые облачка по синему небосводу. Отличный сентябрьский денек.

Но женщины не замечали чудной погоды. Они сидели, обнявшись, соприкасаясь светлыми головками и наслаждаясь мгновениями покоя после долгого и трудного разговора.

Ники слегка отстранилась, заглянула Анне в глаза и закончила:

— Вот так. Я рассказала всю правду, ничего не утаив. Теперь вы знаете все.

Анна кивнула и сжала ее руку, затем вытащила из кармана платок и вытерла глаза.

— Значит, моего мальчика больше нет. — Она скорбно покачала головой. — Ты знаешь, я, наверное, сегодня выплакала все слезы. Ничего не осталось. Я скорбела по Чарльзу три года и вряд ли смогу скорбеть дальше.

— И не надо. Вам нужно смотреть вперед, Анна. Жизнь продолжается — ваша жизнь с Филипом.

— Да, дорогая, ты совершенно права. — Анна улыбнулась. — Минуту назад ты сказала, что теперь я знаю все, и это действительно так, благодаря тебе. Но ты всего не знаешь, Ники. Ты не знаешь того, что знаю я. Думаю, мне следует рассказать тебе о Найефе аль-Кабиле и о том, что произошло сорок один год назад.

— Если только вы и в самом деле хотите этого.

— Да, хочу. И Филипу я расскажу. Потом. Он тоже имеет право знать.

Посмотрев вдаль, спокойно и задумчиво, Анна начала свою исповедь:

— Я помню все, как если бы это случилось вчера. Мельчайшие подробности так же живы в моей памяти, как и тогда. Мой отец, Джулиан Клиффорд, в свое время был видным государственным деятелем, Ники. Он много общался с великим Уинстоном Черчиллем, особенно во время второй мировой войны. Они были политическими союзниками. Мой отец помогал созданию государства Израиль в сорок восьмом году. Мы с ним были в то время очень близки. Он был вдовец — моя мать умерла во время войны. Так или иначе отец взял меня с собой в Палестину, это было в сорок седьмом. Ему нравилось возить меня с собой за границу, ведь он подолгу не бывал дома. В сорок восьмом году я встретила Найефа. Он был потомком древнего и знатного палестинского рода в секторе Газа. Его семья владела землей и апельсиновыми плантациями. Их очень уважали в тех местах. Найеф был на несколько лет старше меня, и мы полюбили друг друга.

Анна замолчала.

Ники посмотрела на нее, но ничего не сказала, поняв, что она собирается с духом.

— Мы очень любили друг друга, Ники, — продолжила свой рассказ Анна. — Это была первая любовь для нас обоих, ты знаешь, что это такое. Мы не видели никого и ничего, кроме друг друга. Он был такой красивый, такой обаятельный молодой человек, не очень высокий, белокурый, с красивыми зелеными глазами, чистыми и невинными. Он был очень добр, нежен и предан, и мы стали неразлучны. В мае сорок восьмого, когда мне едва исполнилось семнадцать, я поняла, что беременна.

Анна снова замолчала и пристально посмотрела на Ники.

— В те времена все было по-другому. Я ничего не могла поделать, даже если б захотела, чего у меня и в мыслях не было. Естественно, я ужасно испугалась. Мы рассказали все моему отцу, Найеф сказал, что любит меня, и попросил моей руки. Я тоже призналась, что люблю Найефа. Но мы не услышали от него ничего хорошего. Отец был в ужасе и ярости. Он тут же отвез меня домой, в Англию. Сердце мое было разбито. Я смогла увидеть Найефа только спустя семь лет.

— О, Анна, дорогая, как это печально. Вы были так молоды, почти ребенок.

— Мы оба были детьми. И неопытны в житейских делах. У моего отца был старинный и дорогой друг, Генри Деверо, британский промышленник. Генри знал и любил меня с детства. Он был вдовцом, детей у него не было, и по просьбе моего отца он согласился на мне жениться. Наша свадьба состоялась в сентябре. Можешь представить мой ужас, когда меня, ждущую ребенка, разлучили с Найефом и выдали за человека чужого, которого я знала только как друга отца. Горе мое было огромно, но мне ничего не оставалось, как повиноваться родительской воле. Генри к тому времени знал, что у него рак лимфатических узлов и долго ему не прожить. Семьи у него не было, только дальний брат. Он всегда нежно относился ко мне и был счастлив на мне жениться. Ему нравилась мысль о том, что ему будет о ком заботиться и что он сможет прожить последние годы жизни в обществе юной супруги. Должна сказать, что он был добр ко мне и очень любил Чарльза. Но с ним я не была счастлива. Да и о каком счастье можно говорить? Наш брак был насмешкой. Но теперь, оглядываясь назад, я должна сказать, что я и не старалась что-то изменить. Генри казался мне стариком. Как, впрочем, оно и было, он годился мне в отцы.

— И само собой разумеется, вы тосковали по Найефу, — проговорила Ники, вновь касаясь руки Анны.