Франкенштейн и его женщины. Пять англичанок в поисках счастья - Нина Дмитриевна Агишева

слишком крепкое здоровье его сестры, и недоумевала: зачем ей было уезжать из Вены так далеко? Тетя в совершенстве знала несколько языков и с успехом давала уроки музыки и пения — неужели нельзя было найти работу гувернантки, или учительницы, или да-же компаньонки в Европе? Ответ она нашла в одном из писем Клер, адресованном приятельнице в Лондон.

Ты спрашиваешь, дорогая Кейт, как я оказалась в России? Притом что Чарльз окружил меня исключительной любовью и заботой в Вене, когда я приехала к нему с разбитым сердцем и разочаровавшись во всем, в чем только можно было разочароваться? Я назову тебе причины, о которых еще никогда никому не рассказывала так откровенно. Дело в том, что мы с братом тогда едва ли не голодали. Мы оба — при всех своих навыках — никак не могли получить от австрийского правительства разрешения на преподавание (лицензию определенного образца). Больше того, той страшной зимой нас преследовали полицейские шпионы! Агенты Меттерниха сообщили куда следует, что двое подозрительных англичан состоят в связи с террористами и подрывниками (ни больше ни меньше) Годвином и Шелли. Бедного Перси к тому времени уже полгода не было в живых. Однажды вечером нам даже принесли официальную бумагу с требованием покинуть Вену в течение пяти дней. Чарльз побежал в полицейский участок и добился отмены этого распоряжения, но вскоре последовал указ императора, запрещающий иностранцам обоего пола, особенно англичанам, заниматься в Вене какой бы то ни было педагогической деятельностью. Мы были в отчаянии.

Как мне стало известно позже, Мэри и леди Маунт Кешелл, понимая мое положение, обращались к Байрону за помощью — знай я тогда об этом, попросила бы их ни в коем случае не делать этого! — и, конечно, получили в ответ витиеватые рассуждения и обещания, которые не были исполнены. В то время я для всех была живым напоминанием их страшной вины в отношении моей Аллегры: Альбе помнил, как я противилась ее пребыванию в Баньякавалло и умоляла отдать мне дочь, надеюсь, он и в свой смертный час не забыл этого, друзья знали, что они успокаивали меня и заверяли в добрых намерениях отца, которые не оправдались. Так что, полагаю, он дорого бы дал за то, чтобы никто больше никогда не напоминал ему о моем существовании.

И наконец той зимой я тяжело болела. Готовилась к худшему и думала о том, что итальянский доктор сеньор Вакка был прав: мои постоянные ангины и воспаление гланд имели в своей основе туберкулез. Однажды приснился страшный сон: я стояла на берегу озера и падала туда лицом вниз — а из воды на меня смотрели дорогие лица Аллегры и Перси. Они будто звали меня, и я радостно устремилась им навстречу. Словом, мне нечего было терять, только хотелось перестать быть ярмом на шее у любимого брата, которому надо было устраивать собственную судьбу, — и вот — 22 марта 1823 года я отправилась на север, в Россию, приняв предложение графини Зотовой

Потрясенная Паулина — она ничего не знала об этом венском периоде жизни брата и сестры: когда она родилась, отец уже не просто имел лицензию на преподавание, но делал блестящую академическую карьеру в Вене, — стала искать другие свидетельства жизни Клер в то время. И нашла еще два письма. Одно было адресовано матери Паулины и написано много позже описываемых событий, но Клер упоминала там как раз о той тяжелой венской зиме:

Наша семья чахоточная и болезненная, наше жизнелюбие, наша готовность служить, наша энергия производят впечатление силы, которой мы не обладаем. Я умирала десять раз с двадцати до тридцати шести лет своей жизни… Я почти умерла в Вене, когда мне было двадцать четыре, — превратилась в скелет, меня постоянно лихорадило, я ничего не ела — как раз тогда мой брат писал миссис Шелли, что он не уверен, что она когда-нибудь снова меня увидит.

Нашла она и письмо отца, адресованное Мэри Шелли и тоже объясняющее причины отъезда Клер в Россию:

Ты интересуешься ее вынужденной эмиграцией на Север? Она заключила соглашение с графиней Зотовой, дочерью князя Куракина, одного из российских министров. Та дала ей около 75 фунтов. Графиня понравилась нам, но ты знаешь, что русские не те люди, на которых можно положиться. У графини две милые дочери четырнадцати и шестнадцати лет — Клер предложили быть скорее их компаньонкой, нежели гувернанткой. Она очень надеется, что девочки скоро выйдут замуж — и тогда графиня, чье здоровье оставляет желать лучшего, может захотеть обосноваться в Италии, где климат гораздо теплее.

Увы, эти надежды Клер тоже оказались тщетными. До Италии было еще очень далеко — а пока Паулина раскрыла тетрадь российских дневников Клер.

Первой датой значилось 12 мая 1825-го. Но к тому времени Клер находилась в России уже два года с лишним! Все записи этого периода или отсутствовали, или потерялись, или были уничтожены. Только из ее писем родным можно было узнать, что весной 1824-го Клер уже не связана с дочерьми графини Зотовой — она живет в московском доме Захара Николаевича Посникова, сенатора и обер-прокурора. Под ее опекой находится пятилетняя Дуня (возраст Аллегры!), дочка Захара Николаевича и его жены Марии Ивановны. [23]

Четверг, 12 мая 1825

Я решила возобновить свои записи и ежедневно занимать себя дневником. Моя жизнь улетает так быстро и незаметно, что мне необходимо хотя бы здесь фиксировать ход событий. Рано утром читала мемуары мадам Ролан — затем меня вызвали к княжне Воронцовой. Она как обычно была окружена старыми уродливыми гувернантками, агрессивными и крикливыми.

Нигде так не расцветают ссоры, как в России: каждый дом находится в состоянии гражданской войны — у каждого ребенка своя гувернантка, все разных национальностей, нет единой системы воспитания, а есть раздражающий хаос мнений, манер и языков.

После гуляли в саду, и я опять читала. Пришли мистер Гамбс и мистер Корнет — и мы затеяли долгий разговор на философские темы.

Суббота, 14 мая

Учу свою роль в комедии, которую собирается ставить в доме Посниковых мистер Гамбс. Он воспитатель Джона, и общение с ним — моя единственная здесь отрада. Джон — добрый и чувствительный мальчик, но является главной жертвой неустойчивого характера своей матери. В Марии Ивановне хорошо только то, что она дает мне повод посмеяться над ней сто раз на дню. У нее особый род преклонения перед Ученостью, она минуты не проведет