Гордость и предубеждение - Джейн Остин

— Но неужели все это ускользнуло от Лидии? Могла ли она совсем не знать того, что Джейн и тебе известно во всех подробностях?

— Увы, да! Именно это и терзает меня сильнее всего. До моего визита в Кент, где я близко познакомилась с мистером Дарси и его родственником, полковником Фицуильямом, я и сама ничего не знала. А домой я вернулась, когда ***ширский полк должен вскоре был покинуть Меритон. Мы не сочли нужным опровергнуть перед его уходом сложившееся в наших краях хорошее мнение об Уикхеме. А потому ни я, ни Джейн, которая услышала обо всем от меня, ничего не рассказали. Даже когда было решено, что Лидия поедет с миссис Форстер, я не подумала о необходимости раскрыть ей глаза. Мне никогда не приходило в голову, что он способен ее обмануть. А того, что произошло, можете мне поверить, я даже и вообразить не могла.

— Значит, когда они уезжали в Брайтон, у тебя не было причин считать, что они друг к другу неравнодушны?

— Ни малейших. Я не могу припомнить хоть какого-нибудь знака взаимной симпатии ни с одной стороны. А вы ведь знаете, если бы что-нибудь можно было заметить, в нашей семье этого бы не проглядели. Когда он поступил в полк, она и впрямь готова была в него влюбиться. Впрочем, тогда мы все были на это способны. Любая девчонка в Меритоне или его окрестностях в течение первых двух месяцев была без ума от Уикхема. Но он совершенно не замечал Лидии. И после нескольких недель безумного увлечения, она мало-помалу выбросила его из головы, и ее избранниками снова стали другие офицеры, которые уделяли ей больше внимания.

Разговоры на эту интересную тему, естественно, не добавляли чего-нибудь нового к их страхам, надеждам и предположениям. Однако на всем пути они почти не прекращались. Элизабет была неспособна сосредоточиться на чем-нибудь другом. Она жестоко страдала от сознания допущенной ею ошибки и не находила ни минуты забвения или покоя.

Путешественники двигались с предельной скоростью и, проведя ночь в дороге, прибыли в Лонгборн на следующий день к обеду. Мысль о том, что Джейн не придется долго ждать их приезда, была для Элизабет в пути единственным утешением.

При въезде в усадьбу они заметили на крыльце маленьких Гардинеров, привлеченных видом кареты. Когда карета подъехала, лица детей озарились восторгом, — дети выразили его даже своими фигурками, посредством всевозможных скачков и прыжков, — который явился приятным прологом встречи с домашним очагом.

Элизабет покинула карету и, перецеловав детей, ринулась в холл, где ее встретила Джейн, которая бегом спустилась из комнаты матери. У обеих глаза были полны слез. Сестры горячо обнялись, и младшая сразу спросила у старшей, получены ли какие-нибудь известия о беглецах.

— Пока еще нет, — ответила Джейн. — Но теперь, когда наш дорогой дядя приехал, я надеюсь, что все пойдет хорошо.

— Папа в Лондоне?

— Да, он уехал во вторник, как я тебе сообщала.

— От него уже есть письма?

— Пока только одно. В среду он прислал несколько строк: написал, что прибыл благополучно, и передал распоряжения, о которых я его просила. В конце говорилось, что он не станет писать до тех пор, пока не появится что-нибудь заслуживающее упоминания.

— Ну, а мама? Что с ней? Как вы живете?

— Кажется, маме немного лучше. Хотя у нее ужасно расстроены нервы. Она у себя наверху и будет счастлива всех увидеть. Пока что она не покидает спальни. А Мэри и Китти, слава богу, здоровы.

— Ну, а ты как себя чувствуешь? — воскликнула Элизабет. — Ты очень побледнела. Сколько же тебе за это время пришлось пережить!

Джейн, однако, уверила ее, что чувствует себя совсем хорошо. Разговор сестер, продолжавшийся, пока Гардинеры были заняты детьми, был в это время прерван приходом всего их семейства. Джейн по очереди обнялась с дядюшкой и тетушкой, приветствуя и благодаря их с улыбкой и со слезами на глазах.

Когда все собрались в гостиной, вопросы, заданные Элизабет, были, разумеется, повторены Гардинерами и вскоре оказалось, что у Джейн нет ничего нового. Тем не менее она продолжала питать свойственные ее сердцу радужные надежды. Она по-прежнему надеялась, что все кончится благополучно и что с каждым днем можно ожидать письма Лидии или отца о объяснением действий беглецов и, быть может, известием об их бракосочетании.

Миссис Беннет, в чью комнату они перешли после нескольких минут разговора в гостиной, встретила их точно так, как можно было ожидать: слезами и жалобами на свою горькую участь, бранью по поводу гнусного поступка Уикхема, причитаниями о собственных муках, а также упреками в адрес решительно всех, кроме единственной особы, которая своей неразумной терпимостью больше всего потакала легкомыслию дочери.

— Если бы я сумела настоять, чтобы вся наша семья поехала в Брайтон, — сказала она, — то ничего бы не случилось. О бедной Лидии было некому позаботиться. Разве Форстеры не должны были все время держать ее у себя на глазах? Я убеждена, что ими была допущена вопиющая небрежность, если только не что-нибудь худшее! Лидия — вовсе не такая девочка, которая могла на это решиться, если бы за ней присматривали. Мне всегда казалось, что для надзора за ней они решительно не подходят. Но со мной, как обычно, не посчитались. Бедное, дорогое мое дитя! А теперь нас покинул мистер Беннет, и я уверена, что он будет драться с Уикхемом, как только с ним встретится, и будет убит, и что тогда с нами со всеми станет? Коллинзы вышвырнут нас вон, прежде чем он остынет в гробу! И если только ты, братец, над нами не сжалишься, я не знаю, куда мы денемся.

Все в один голос отвергли столь мрачные предположения, и после общих заверений о своей привязанности к сестре и ко всему ее семейству, мистер Гардинер обещал ей на следующий же день уехать в Лондон и помочь мистеру Беннету в любых его действиях по спасению Лидии.

— Мы не должны предаваться бесплодному унынию, — добавил он. — И хотя следует себя подготовить к худшему, пока еще нет оснований считать такой исход неизбежным. Еще не прошло и недели с тех пор, как они сбежали из Брайтона. Через несколько дней мы о них услышим. И до тех пор, пока мы не узнаем, что они не обвенчаны и не собираются венчаться, не следует впадать в отчаяние. Как только я попаду в Лондон, я поеду к брату, привезу его к себе на Грэйсчёрч-стрит, и мы хорошенько обдумаем все, что можем с ним предпринять.

— Ах, дорогой братец, — воскликнула миссис Беннет, — это как раз то, чего бы мне хотелось больше всего. Пожалуйста, разыщите их там в городе, куда бы они ни спрятались, и если они еще не поженились, устройте так, чтобы они были женаты. И пусть они не откладывают этого из-за свадебных нарядов. Скажите Лидии, что после венчания у нее будет столько денег, сколько понадобится для их покупки. А самое важное — спасти мистера Беннета от дуэли. Расскажите ему, в каком я ужасном состоянии, что я буквально схожу с ума от страха и что у меня бывают судороги во всем теле и спазмы в боку, и такие жестокие головные боли и сердцебиения, от которых нет покоя ни днем, ни ночью. И передайте моей дорогой Лидии, чтобы она не отдавала шить платье, не повидавшись со мной, так как она не знает, в каком магазине его лучше всего заказывать. Ах, какой же вы добрый! Я уверена, что вы сделаете все, о чем я вас попросила!

Брат обещал ей заняться всеми делами самым серьезным образом. И вместе с тем он не мог не посоветовать ей соблюдать большее благоразумие, — в равной степени, — в надеждах и опасениях.

Проговорив с ней таким образом до обеда, они затем предоставили ей изливать свои чувства перед домоправительницей, которая ухаживала за миссис Беннет в отсутствие дочерей.

Мистер Гардинер и его жена были уверены, что у нее не было настоящего повода для подобного затворничества, однако не пытались ее от него отговорить, так как знали, насколько ей недостает благоразумия, чтобы сдерживаться в разговоре за столом в присутствии прислуги. Поэтому они предпочитали, чтобы все заботы и тревоги высказывались ею лишь одному постороннему человеку, пользующемуся притом наибольшим доверием.

В столовой они вскоре увидели Мэри и Китти, которые были слишком заняты у себя в комнатах, чтобы выйти к ним раньше. Одна оторвалась от своих книг, а другая — от туалетного столика. Физиономии обеих казались, впрочем, достаточно беззаботными. Обе девицы почти не изменились, если не считать того, что утрата любимой сестры, а быть может упреки, вызванные ее участием в происшествии, сделали Китти еще более раздражительной, чем ей было свойственно прежде. Что касается Мэри, то она достаточно владела собой, чтобы, усевшись за столом рядом с Элизабет, почти сразу же прошептать ей с выражением мрачной задумчивости:

— Какое печальное известие! Как много оно вызовет толков! Но мы должны устоять перед натиском зла и окропить наши сердечные раны бальзамом сестринского утешения.