Стихотворения. Поэмы. Проза - Генрих Гейне

Ослы-избиратели

Перевод Ю. Тынянова

{198}

Свобода наскучила в данный момент;Республика четвероногихЖелает, чтобы один регентВ ней правил вместо многих.

Звериные роды собрались,Листки бюллетеней писались;Партийные споры начались,Интриги завязались.

Стояли Старо-Ослы во главеОслиного Комитета;Носили кокарды на головеЧерно-красного, с золотом, цвета.

Выла еще партия жеребцов,Но та голосов не имела;Боялась свирепых Старо-Ослов,Кричавших то и дело.

Когда ж кандидатом коня провелПо спискам один избиратель,Прервал его серый Старо-ОселИ крикнул ему; «Ты предатель!

Предатель ты! И крови ослаНи капли в тебе не струится;Ты не осел! Тебя родилаФранцузская кобылица.

От зебры род, должно быть, твой,Ты весь в полоску, как зебра,И голоса тембр у тебя носовой,Как голос еврея, негра.

А если ты и осел, то все жОсел от разума, хитрый,Ты глуби ослиной души не поймешь,Ее мистической цитры.

Но я, я всею душой вошелВ сладчайший этот голос,Я есмь осел, мой хвост — осел,Осел мой каждый волос;

Я не из римлян, не славянин,Я из ослов немецких,Я мыслящих предков храбрый сын,И кряжистых и молодецких.

Они не играли в galanterieФривольными мелочами,И быстро-бодро-свежо — раз-два-три —На мельницу шли с мешками.

Отцы не умерли! В гробахОдна лишь кожа с мехом,Их тленная риза! Они в небесахПриветствуют нас со смехом.

Ослы блаженные, в нимбе венца!Мы следовать вам клянемся,С путей добродетели до концаМы на волос не собьемся.

О, что за блаженство быть ослом!Таких длинноухих сыном!Со всех бы крыш кричать о том:Рожден я в роде ослином!

Большой осел, что был мне отцом,Он был из немецкого края,Ослино-немецким молокомВскормила нас мать родная.

Я есмь осел, из самых ослов,И всею душой и теломДержусь я старых ослиных основИ всей ослятины в целом.

И мы свой ослиный совет даем:Осла на престол поставить;Мы осломонархию оснуем,Где только ослы будут править.

Мы все здесь ослы! И-a! И-а!От лошадей свобода!Долой коня! Виват! Ура!Король ослиного рода!»

Так кончил патриот, и залОратору дружно хлопал.Тут каждый национальным сталИ бил копытом об пол.

Дубовый венок на его главуПотом возложило собранье,И он благодарил толпу,Махая хвостом в молчанье.

Михель после марта

Перевод В. Левика

Немецкий Михель был с давних порБайбак, не склонный к проказам,Я думал, что Март разожжет в нем задор:Он стал выказывать разум.

Каких он чувств явил порыв,Наш белобрысый приятель!Кричал, дозволенное забыв,Что каждый князь — предатель.

И музыку волшебных сагУже я слышал всюду.Я, как глупец, попал впросак,Почти поверив чуду.

Но ожил старый сброд, а с нимИ старонемецкие флаги.Пред черно-красно-золотымУмолкли волшебные саги{199}.

Я знал эти краски, я видел не разПредвестья подобного рода.Я угадал твой смертный час,Немецкая свобода!

Я видел героев минувших лет,Арндта, папашу Яна{200}.Они из могил выходили на свет,Чтоб драться за кайзера рьяно.

Я увидал всех буршей вновь,Безусых любителей рома,Готовых, чтоб кайзер узнал их любовь,Пойти на все, до погрома.

Попы, дипломаты (всякий хлам),Адепты римского права, —Творила единенья храмПреступная орава.

А Михель пустил и свист и храп,И скоро, с блаженной харей,Опять проснулся как преданный рабТридцати четырех государей.

1649–1793-???

Перевод В. Левика

Невежливей, чем британцы, едва ли,Цареубийцы на свете бывали.Король их Карл, заточен в Уайтхолл,Бессонную ночь перед казнью провел:Под самым окном веселился народИ с грохотом строили эшафот.

Французы немногим учтивее были:В простом фиакре Луи КапетаОни на плаху препроводили,Хотя, по правилам этикета,Даже и при такой развязкеНадо возить короля в коляске.

Еще было хуже Марии-Антуанетте:Бедняжке совсем отказали в карете;Ее в двуколке на эшафотПовез не придворный, а санкюлот.Дочь Габсбурга рассердилась немалоИ толстую губку надменно поджала.

Французам и бриттам сердечность чужда,Сердечен лишь немец, во всем и всегда.Он будет готов со слезами во взореБлюсти сердечность и в самом терроре.А оскорбить монарха честьЕго не вынудит и месть.Карета с гербом, с королевской короной,Шестеркою кони под черной попоной,Весь в трауре кучер и, плача притом,Взмахнет он траурно-черным кнутом, —Так будет король наш на плаху доставленИ всепокорнейше обезглавлен.

Симплициссимус I

Перевод Б. Лейтина

{201}

Несчастье скрутит одного,Другому не под силу счастье;Одних мужская злоба губит,Других — избыток женской страсти.

Когда впервые встретились мы,Ты чужд был щегольских ухватокИ рук плебейских еще не пряталПод гладкой лайкой белых перчаток.

Сюртук, от старости зеленый,Тогда носил ты; был он узок,Рукав — до локтя, до пяток полы, —Ни дать ни взять — хвосты трясогузок.

Косынку мамину в те дниНосил ты как галстук, с видом франта,И не покоил еще подбородкаВ атласных складках тугого банта.

Почтенными были твои сапоги,Как будто сшиты еще у Сакса{202},Немецкой ворванью мазал ты их,А не блестящей французской ваксой.

Ты мускусом не душился в те дни,Ты не носил тогда ни лорнета,Ни брачных цепей, ни литой цепочки,Ни бархатного жилета.

По моде швабских кабачков,Наипоследней, настоящей,Ты был одет, — и все ж те годы —Расцвет твоей поры блестящей.

Имел ты волосы на голове,И под волосами жужжал победноВысоких мыслей рой; а нынеКак лыс и пуст твой череп бедный!

Исчез и твой лавровый венок —А он бы плешь прикрыл хоть немножко.Кто так обкорнал тебя? Поверь,Ты схож с ободранною кошкой!

Тесть-шелкоторговец{203} — дукаты копил,А ты их в два счета пустил по ветру.Старик вопит: «Из стихов немецкихНе выпрял шелка он ни метра».

И это — «Живой»{204}, который весь мирХотел проглотить — с колбасою прусскойИ клецками швабскими и в АидСпровадил князя Пюклер-Мускау!

И это — рыцарь-скиталец, что встарь,Как тот, Ламанчский, враг беззаконий,Слал грозные письма жестоким монархамВ предерзком гимназическом тоне!

И это — прославленный генералНемецкой свободы{205}, борец равноправья,Картинно сидевший на лошади сивой,Вожак волонтеров, не знавших бесславья!

Под ним был и сивый коняга бел, —Как сивые кони давно уж замшелыхБогов и героев. Спаситель отчизныБыл встречен восторгом и кликами смелых.

То был виртуоз Франц Лист на коне,Сновидец и враль, соперник гадалки,Любимец мещан, фигляр и кривляка,На роли героев актеришка жалкий.

И, как амазонка, рядом с нимСупруга долгоносая мчалась:Горели экстазом прекрасные очи,Перо на шляпе задорно качалось.

Молва гласит: в час битвы женаНапрасно боролась со страхом супруга:Поджилки при залпах тряслись у него,Кишечник сдавал, приходилось туго.

Она говорила: «Ты заяц иль муж,Здесь места нет оглядке трусливой —Здесь бой, где ждет нас победа иль гибель,Игра, где корону получит счастливый.

Подумай о горе отчизны своей,О бедах, нависших над нами.Во Франкфурте ждет нас корона, и Ротшильд,Как всех монархов, снабдит нас деньгами.

Как в мантии пышной ты будешь хорош!Я слышу «виват!», что гремит, нарастая;Я вижу: цветы нам бросает под ногиВосторженных девушек белая стая».

Но тщетны призывы — и лучший из насСо злой антипатией сладит не скоро.Как морщился Гете от вони табачной,Так вянет наш рыцарь, нюхая порох.

Грохочут залпы. Герой побледнел.Нелепые фразы он тихо бормочет,Он бредит бессвязно… А рядом супругаУ длинного носа держит платочек.

Да, так говорят. А правда иль нет —Кто знает? Все мы — люди, не боги.И даже сам великий ГорацийЕдва унес из битвы ноги.

Вот жребий прекрасного: сходит на нетПевец наравне со всякою рванью.Стихи на свалке, а сами поэтыВ конце концов становятся дрянью.

Клоп