Молот и крест - Гарри Гаррисон

– Если были, наверно, они говорили, что таким людям можно доверять.

Раб опустил глаза, задрожал.

– Я добрый христианин. Я ничего не знаю о языческих...

– Я говорю о доверии – не о христианстве и язычестве.

– Вы, викинги, обращаете людей в рабство, а не отпускаете на свободу.

Шеф протянул руку и постучал по железному ошейнику.

– Не викинги одели его на тебя. Во всяком случае я англичанин. Ты разве этого не понял по моей речи? Теперь слушай внимательно. Я отпущу тебя. Скажи тем, что там, в ночи, чтобы прекратили нападения, потому что мы не враги им, их враги по-прежнему в Йорке. Если они позволят нам пройти, никому не будет причинено вреда. И расскажи своим друзьям об этом знамени.

Шеф показал на противоположный конец дымной комнаты, где сидело несколько армейских шлюх, одна из них поднялась и развернула флаг, который они торопливо сшивали. На фоне красного шелка, взятого с телеги с награбленным, серебряной белой нитью был вышит кузнецкий молот с двойной головкой.

– Другая армия, та, которую мы оставили, идет под флагом с черным вороном, птицей-стервятником. Это символ пыток и смерти для христиан. А наш знак – символ мастера, создателя. Скажи всем об этом. И я покажу тебе на примере, что может сделать молот. Мы снимем с тебя ошейник.

Раб дрожал от страха.

– Нет, когда вернутся черные монахи...

– Они предадут тебя ужасной смерти. Помни об этом и расскажи остальным. Мы предлагаем тебе свободу, мы, язычники. Но страх перед христианами держит тебя в рабстве. А теперь иди.

– Я попрошу об одном. В страхе. Не убивай меня за эти слова, но... твои люди опустошают амбары, забирают наши запасы на зиму. Если вы это сделаете, до наступления весны будут пустые животы и умершие дети.

Шеф вздохнул. Это самое трудное.

– Бранд. Заплати рабу. Заплати чем-нибудь. Дай ему доброго серебра, не архиепископской чеканки.

– Чтобы я платил ему! Пусть он мне платит. А как же вира за наших погибших? И с каких это пор Армия платит за продукты?

– Армии больше нет. И он нам не должен никакой виры. Это ты пришел на его землю. Заплати ему. Я позабочусь, чтобы мы из-за этого не обеднели.

Бранд пробормотал что-то, но достал кошелек и отсчитал шесть серебряных вессекских пенни.

Раб не мог поверить в происходящее, он смотрел так, словно никогда таких денег не видел; и может, так оно и было на самом деле.

– Я им скажу, – он почти кричал. – И о знамени тоже.

– Если сделаешь это и вернешься сегодня же, я заплачу еще шесть монет – тебе одному, ни с кем делиться не будешь.

Бранд, Торвин и остальные с сомнением смотрели, как Шеф выводит раба и передает его охране; та должна вывести раба за пределы лагеря.

– Никогда больше не увидим ни раба, ни денег, – сказал Бранд.

– Посмотрим. Теперь мне нужны две длинные сотни с нашими лучшими лошадьми, все должны хорошо поесть и быть готовы к выступлению, как только вернется раб.

Бранд приоткрыл ставень и выглянул в ночь и падающий снег.

– Зачем? – спросил он.

– Мне нужно вернуть эти двенадцать пенни. И у меня есть и другие мысли. – Медленно и сосредоточенно Шеф начал чертить на столе острием своего ножа.

Черные монахи собора святого Иоанна в Беверли, в отличие от монахов святого Петра в Йорке, не имели для защиты стен старой римской крепости. Но их приходы на Йоркширском нагорье легко могли выставить на защиту две тысячи отличных воинов в сопровождении еще большего количества копейщиков и лучников. И всю осень со время осады Йорка здешние монахи считали себя в безопасности. Разве что придет вся Великая Армия. Но они знали, что Армия придет. Ризничий уже несколько месяцев назад исчезал с наиболее ценными реликвиями. Он появился через несколько дней и обменялся несколькими словами только с аббатом. Половину воинов держали постоянно мобилизованными, остальных разослали присматривать за сбором урожая и подготовкой к зиме. И сегодня монахи чувствовали себя в безопасности. Наблюдатели доложили о расколе Великой Армии и о том, что отколовшаяся часть движется на юг.

Зимняя ночь в Англии тянется долго, от заката до рассвета шестнадцать часов. Более чем достаточно для решительного человека, чтобы проехать сорок миль. Первые несколько миль их провели по грязным извилистым сельским тропам, потом она оказались на хороших дорогах нагорья и увеличили скорость. Все встречные деревья обходили стороной, стараясь тратить на это поменьше времени. Раб, Тайда, вел их хорошо и оставил только при наступлении рассвета, когда они уже сами увидели колокольню собора в Беверли. Сонные поварихи только начинали разжигать костры и молоть зерно на овсянку. При виде викингов поварихи побежали с воплями и криками, вытащили ничего не понимающих солдат из-под одеял. Сначала те ругались, потом началось смятение – английский способ воспринимать удивительные новости.

Шеф распахнул широкие ворота собора и вошел, остальные за ним.

Внутри звучали два церковных хора, перекликавшиеся через неф; они пели сладкие гимны, призывающие младенца Христа родиться. Молящихся не было, хотя двери для них открыты. Монахи ежедневно возносили хвалебные гимны, даже если их никто не слушал. А в раннее зимнее утро вряд ли можно было ждать посетителей.

Викинги прошли по широкому проходу к алтарю, в своих плащах, не обнажая оружия, только на плече у Шефа лежала алебарда, и аббат в ужасе смотрел на них со своего высокого кресла. На мгновение Шеф дрогнул, всю жизнь его учили преклоняться перед могуществом и мудростью церкви.

Он откашлялся, не зная, с чего начать.

Но у стоявшего за ним Гутмунда, капитана со шведского берега Каттегата, таких сомнений не было. Всю жизнь он мечтал ограбить по-настоящему богатую церковь или собор и теперь не хотел, чтобы новичок помешал ему. Он вежливо отодвинул молодого предводителя в сторону, схватил ближайшего монаха за сутану и бросил его в проход, вытащил из-под плаща топор и с грохотом вонзил его в алтарь.

– Хватай чернорясых, – крикнул он. – Обыщите их, сгоните в этот угол. Тофи, неси свечи. Франи, эту плиту снять. Снок и Убби, вы легче других, видите вон ту статую? – Он указал на большое распятие высоко над алтарем, глядящее на них скорбными глазами. – Полезайте вверх, заодно посмотрите вон ту корону. Снизу она кажется подлинной. Остальные, переворачивайте и вытряхивайте все. Хватайте все, что блестит. Я хочу, чтобы тут было все очищено, пока эти ублюдки за нами обуваются. А теперь ты... – Он подошел к аббату, съежившемуся в своем сидении.

Шеф пробился к ним.

– Послушай, отец... – начал он по-английски.

Знакомый язык вызвал ядовитый взгляд аббата, тот был в ужасе, но одновременно смертельно обижен. Шеф на мгновение дрогнул, но вспомнил внутренность дверей собора, покрытую, как и многие другие, кожей. Это человеческая кожа, ее содрали живьем за святотатство, за попытку похитить церковную собственность. И сердце его ожесточилось.