Спецназовец. Взгляд снайпера - Андрей Воронин

– Что? – не понял Якушев.

Басалыгин тяжело, нерадостно усмехнулся.

– Это я сегодня у себя в кабинете телевизор включил, – сказал он. – Хотел новости посмотреть, а там реклама. Переключился на другой канал, а там «Гараж» Рязанова крутят. Она ему и говорит: «Зайдем за белого медведя»…

– Понятно, – сказал Юрий.

На самом деле он мало что понял. Фильм, о котором шла речь, он, конечно, помнил. Действие его происходило в зоологическом музее какого-то НИИ, где среди прочих экспонатов были и чучела целого семейства белых медведей. И приведенная полковником реплика там, кажется, тоже звучала, но было решительно непонятно, какое она имеет отношение к происходящему. То есть, опять же, было очевидно, что Басалыгин предлагает отойти в сторонку, подальше от водителя служебной машины, который, как подавляющее большинство его коллег, все видит, все слышит и все мотает на ус. Это была просто шутка, но юмор господина полковника показался Якушеву странным и неуместным.

Так обычно и бывает, подумал он. Дружба, как и любовь, понятие интуитивное, трудно поддающееся анализу и не имеющее четко обозначенных границ: от сих до сих шапочное знакомство и взаимная симпатия, отсюда досюда приятельские отношения, на этом участке произрастает дружба, а вон за тем забором, товарищи, у нас посажена и уже дала всходы любовь. На одной делянке располагается любовь материнская, на другой – сыновняя и дочерняя, на третьей – платоническая, затем плотская, любовь к родине и так далее. То же явление наблюдается и с дружбой, которая бывает детская, мужская, женская, школьная и бог знает какая еще.

Очень часто за любовь принимают мимолетное увлечение, вспышку страсти, а за дружбу – обыкновенную симпатию. Чаще всего это случается в ранней юности, когда человек переполнен чувствами и готов впустить в себя весь мир, и еще на войне, где свой автоматически воспринимается как друг. Но война, как и юность, не длится вечно. Люди расходятся в разные стороны, а потом, встретившись через годы и десятилетия, радостно бросаются друг другу в объятия: здравствуй, старина; привет, дружище! А позже, когда первый восторг проходит, выясняется, что они по-разному думают, чувствуют, смотрят на мир и что подлаживаться друг под друга им не хочется, да и незачем. Один странно шутит, другой еще более странно себя ведет, взгляды не совпадают, интересы противоречат друг другу, и, когда дело доходит до серьезного выбора, в девяноста девяти случаях из ста оказывается, что своя рубашка ближе к телу. И то обстоятельство, что когда-то вовремя сделанный тобой меткий выстрел спас ему жизнь, а он потом двадцать километров тащил тебя, раненого, на своем горбу, ничего не меняет: все это было в другой жизни, которая давно закончилась и уже никогда не повторится.

Отходя вместе с Басалыгиным на обочину, он с некоторым удивлением заметил, что полковник вооружен. Кобура некрасиво оттопыривала сзади правую полу серого форменного кителя, и Юрию стало интересно, что Мамонт станет делать, если приспеет нужда быстро вынуть оттуда пистолет. В данном случае куда более уместной была бы укороченная куртка, но, покидая кабинет, Басалыгин почему-то – по привычке, наверное, – напялил поверх кобуры долгополый китель. Юрий воспринял это как знак того, что мысли полковника сегодня заняты чем-то более важным, чем выбор одежды; впрочем, понять, что дела у Мамонта плохи, можно было и без этого. Гораздо более важным Якушеву представлялся другой вопрос: а зачем, собственно, полковнику, уже давно не принимавшему личного участия в задержании преступников, понадобился ствол?

– Зачем звал? – спросил он, видя, что Павел Макарович медлит начинать разговор.

– Обстоятельства изменились, – проворчал полковник, расстегивая китель. – Черт, ну и жарища! Не май, а прямо июль какой-то! Сейчас бы на речку, полежать на песочке или хотя бы на травке, позагорать, искупнуться…

Обстоятельства у него изменились, подумал Юрий. Ну-ну. Оно и видно. Жарко ему… Китель расстегнул, а фуражку не снял. А почему? А потому, что застегнутый китель мешает дотянуться до кобуры, а фуражка не мешает. Черт меня дернул, в самом деле, заступиться за этого Сиднева! Сейчас бы жил и горя не знал. Вот именно, лежал бы где-нибудь на песочке, грел косточки и слушал, как вода у берега плещется. А тут, того и гляди, положат не на песочек, а в него и даже камешка сверху не поставят, чтоб место пометить…

Будто затем, чтобы опровергнуть подозрения в свой адрес, Басалыгин снял с потной головы фуражку, присел на скамеечку и, вынув из кармана мятый носовой платок, принялся вытирать сначала лоб, потом шею, а потом и внутреннюю поверхность околыша. Они находились в дорожном кармане на десятом километре загородного шоссе. В отдалении, подернутый сизым знойным маревом, парил над дорогой опирающийся на бетонные сваи путепровод крупной транспортной развязки, а за спиной млел на жарком послеполуденном солнце чахлый пригородный лесок – вернее, сосновая лесопосадка. Когда ветер переставал гнать со стороны шоссе вонь выхлопных газов и плавящегося гудрона, из посадки горячими волнами накатывали запахи хвои и канифоли, вызывавшие смутные воспоминания о пионерском лагере, куда Юрку Якушева отправляли каждое божье лето с третьего по девятый класс.

– Что за обстоятельства? – спросил он, отметив про себя, что сегодня из Мамонта приходится чуть ли не клещами тянуть каждое слово.

– Хреновые обстоятельства! – выпалил полковник.

Само по себе это заявление Юрия не удивило, странным был только тон, показавшийся ему излишне эмоциональным.

– На самом деле, – будто подслушав его мысли, уже гораздо спокойнее произнес Басалыгин, – дела начались такие, что впору застрелиться. От срама, как это в девятнадцатом веке делали. Ты заметил, что в наше время слово «честь» все больше превращается в пустой звук? Нынче ничто не позорно. Взятки брать – почему бы и нет, все ведь берут, а мы чем хуже? Красть не позорно, попрошайничать не позорно, в плен сдаваться – а что такого, на то и война! Алкоголиком, наркоманом быть не позорно – это, видите ли, болезнь, ее, как и сифилис, не стесняться, а лечить надо. Мужику с мужиком спать не позорно – наоборот, даже модно. Дело, которое тебе доверили, завалить тоже не позорно – ну, не справился, с кем не бывает? Возьми и сам сделай, если такой умный, а то критиковать все горазды…

– Ясно, – прервал его излияния Якушев. – А то я все голову ломаю: и зачем это моему полковнику пистолет? А теперь все понятно: чтобы застрелиться. А я, значит, вроде душеприказчика? Или исповедника?