Спецназовец. Взгляд снайпера - Андрей Воронин

да выколотых на фалангах пальцев перстней. Но лицо себе человек не выбирает, он с ним рождается, а что до судимостей, так в народе на этот счет говорят так: от сумы да от тюрьмы не зарекайся. И правильно говорят! Вот поймают тебя, сучку крашеную, на крупной растрате, и загремишь ты как миленькая, куда Макар телят не гонял. Все под Богом ходим, только одним везет, а другим не очень…

Так же спокойно и расслабленно Гунявый подумал, что у него уже давненько не было женщины – не марухи какой-нибудь, не вшивой копеечной шлюхи с Казанского вокзала, а нормальной, чистой бабы, от которой пахнет не всякой дрянью, а духами и косметикой. «А вот подстеречь тебя, красивую, вечерком в темном переулке, – думал он, наблюдая, как холеные белые руки с длинными, покрытыми прозрачным лаком ногтями пересчитывают деньги, – взять одной пятерней за шейку, а другой за титьку, затащить в укромный уголок и оприходовать по полной программе, чтоб ноги переставлять не могла… Поглядим тогда, какая ты будешь из себя королевна!»

Продолжая недоверчиво коситься на странного покупателя, которому, судя по его виду, всю жизнь больше нравился дешевый одеколон или, в крайнем случае, плодовая бормотуха, молоденькая продавщица по одной составила в пакет три продолговатые картонные коробки с виски – не самым, между прочим, плохим в предлагаемом магазином ассортименте и даже, по слухам, во всем мире, – подвинула пакет к покупателю и стала отсчитывать сдачу.

– Себе оставь, – сипло сказал покупатель. – Конфет купишь или еще чего…

Взгляд у него был цепкий, колючий и какой-то оценивающий, как будто он мысленно раздевал собеседницу догола. Подавив рефлекторное содрогание, продавщица попробовала отказаться от чаевых.

– Не надо, – пискнула она, но Гунявый уже шел к выходу странной разболтанной походкой человека, большую часть жизни проведшего в местах лишения свободы и даже на воле неспособного избавиться от тюремных замашек.

Когда он проходил мимо охранника, у того было лицо человека, который чувствует необходимость что-то предпринять, но не знает, что именно. Покупатель ничего не украл, расплатился сполна и ни словом, ни жестом не нарушил общественный порядок в торговом зале; придраться было не к чему, а права интересоваться происхождением денег, наличием документов и содержимым карманов посетителя охранник, увы, не имел.

Прекрасно понимая, какие чувства обуревают в данный момент доблестного стража порядка, Гунявый ласково ему улыбнулся, ощерив гнилую, без передних зубов пасть. Охранник едва заметно вздрогнул и поспешно отвел взгляд. Очень довольный собой, Гунявый вышел из магазина и заторопился в сторону дома, где снимал комнату у пьяницы дворника.

Новенький, никогда прежде не бывший в употреблении пакет приятно шуршал, три литра элитной выпивки не менее приятно оттягивали руку. Виски Гунявый не пил никогда; ему доводилось встречать людей, которые утверждали, что по вкусу и запаху этот напиток напоминает обыкновенный самогон, но все это были одного с ним поля ягоды, и Гунявый подозревал, что они просто повторяют чужие слова, из черной зависти за глаза обхаивая то, чего никогда не пробовали и вряд ли когда-либо попробуют. Зато люди с достатком, которые могут позволить себе выбирать выпивку по душе, почему-то предпочитают этот дорогущий «самогон» отечественной водке – отваливают за него сумасшедшие деньжищи, пьют и помалкивают в тряпочку. Во всяком случае, Гунявому никто из них на качество виски или, скажем, французского коньяка ни разу не жаловался.

Заполучив в свое распоряжение сумму в твердой валюте, которая казалась ему баснословной, Гунявый почувствовал себя Крезом и решил поставить эксперимент, наконец-то отведав таинственного напитка с отдающим канцелярией названием «скотч». Поскольку денег было навалом, он решил затариться впрок, чтобы потом не бегать за добавкой, и купил сразу три бутылки «Белой лошади» – напитка, которым перед смертью баловался старлей Щеглов. Немного огорчало, что пить придется в одиночку, но Гунявому было не привыкать. Тем более что вращался он в таких кругах, где совместное распитие сплошь и рядом заканчивается мордобоем, а то и поножовщиной, а теперь, когда он разбогател (разумеется, в своем понимании этого слова), ему было что терять. Нет уж, лучше пьянствовать в одиночку, как последний алкаш, чем ни за что ни про что получить удар в брюхо зазубренным бутылочным горлышком и сдохнуть в страшных корчах от потери крови!

Проделав недолгий путь от магазина до дома, на первом этаже которого обитал на пару с дворником-татарином, Гунявый вступил в заросший старыми, высоченными и хилыми от недостатка солнечного света кленами двор. Здесь было полно оккупировавших скамейки старух и их визжащих, орущих, виснущих на качелях и гимнастических лестницах, носящихся взад-вперед и путающихся у прохожих под ногами внуков. К детям, пока они ему не мешали, Гунявый был равнодушен, а старух не переваривал, потому что первое время именно их стараниями буквально каждый день, а бывало, что и по два раза на дню имел сомнительное удовольствие встречаться с участковым. Участковый время от времени заглядывал к нему и теперь, но случалось это все реже: благодаря майору Молоканову Гунявый имел регистрацию, никого не задевал, не буянил и вообще вел себя тише воды, ниже травы. А что его внешний вид не нравится старым перечницам, так это их проблема. Им, драным калошам, вообще никто не нравится, кроме них самих, так что же теперь – добровольно вернуться на зону?

Во дворе, судя по некоторым признакам, имело место ЧП. Около подъезда, где снимал комнату Гунявый, стояла машина скорой помощи, и двое хмурых санитаров как раз заталкивали в нее носилки, на которых возлежало, безвольно свесив руку, хилое тело в грязном спортивном костюме, явно пошитом в подпольном цеху на территории Черкизовского рынка вездесущими и многочисленными, как тараканы, нелегальными мигрантами из некогда братского Вьетнама. Тело принадлежало квартирному хозяину Гунявого дворнику Файзулле, которого квартирант для краткости звал просто Фазой. Сморщенная и смуглая, точь-в-точь как печеное яблоко, узкоглазая и курносая физиономия татарина была открыта, из чего Гунявый сделал вывод, что дворник еще дышит. На правой ноге у него была стоптанная сандалия, а левая была босая и такая грязная, словно Фаза так и ходил с самого детства в одном башмаке.

Вокруг стояла немногочисленная толпа зевак – бабусь, которым было не лень оторвать от скамеек свои обширные, плоские от постоянного сидения на жестких досках зады, и прервавших беготню, чтобы насладиться нечастым зрелищем чужих страданий, ребятишек. Ребятишек гнали, но рассеянно, продолжая смотреть на носилки и судачить о причинах происходящего, и