Клич - Зорин Эдуард Павлович

— Кстати, — сказал Столетов, — Дмитрий Алексеевич благодарит вас за участие…

— А что… — Третьяков оставил без внимания замечание Столетова. — Как ваши дела с ополчением?

— Неплохо. Встретил кое-кого из болгар, старых товарищей по Туркестану. Перед отъездом сюда беседовал с великим князем: в общих чертах все решено.

— А вы до сих пор разочарованы? — Сергей Михайлович взял Столетова под руку. — Не жалейте, Николай Григорьевич.

Дело ваше серьезное и очень нужное. Поверьте мне, я душой кривить не мастак. Вон и Иван Сергеевич позавидовал. Столетову, говорит, повезло больше всех, дай Бог ему успешных трудов и терпения… Да вот, не угодно ли со мной в Славянский базар? Там и с Аксаковым побеседуете, а?

Столетов отказался. Ему еще предстояло несколько деловых встреч.

Из дневника Д.А. Милютина:

"31 октября. Воскресенье. — Вчера утром, до смотра, был я с докладом у государя и представил на подпись его указы о мобилизации войск и приказы о формировании армии, корпусов и о главных назначениях на должности по полевому управлению. Все это было подписано и утверждено с пометкой 1-м числом ноября, в Царском Селе; первым же днем мобилизации назначено 2 ноября, и положено в этот же день разослать циркуляры Государственного канцлера.

Смотр войскам московского гарнизона происходил в полдень на Театральной площади; государь был весьма доволен всеми частями. После смотра начальники были приглашены во дворец к завтраку, а затем было у государя обычное совещание. Известия из Лондона и Константинополя становятся с каждым днем все хуже, и надежды на мирное разрешение вопроса уменьшаются.

К обеду во дворце было опять приглашено несколько лиц высшей московской иерархии и дам, а вечером был раут у генерал-губернатора…

Сегодня… после обедни был прием депутаций с адресами: одной — от московского дворянства, другой — от города. Адресы эти, без сомнения, поднимут страшный переполох в Европе. Уже и теперь во всех столицах произвела громовое впечатление речь, произнесенная государем в пятницу в Кремлевском дворце. Наверное, скажут, что теперь Россия сбрасывает с себя маску миролюбия, что она-то и будет виновницей общей европейской войны.

В час пополудни был обычный развод в манеже (по-московски — "экзерцир-гаузе").

В 3 часа принимал я представителей от Славянского комитета; во главе депутации был И.С. Аксаков, депутатами — купцы Третьяков и Морозов. С ними приехал и ген.-м. Столетов, на которого возлагается формирование болгарского ополчения. Беседа наша продолжалась более часа; мы условились о плане действий по болгарскому вооружению…"

49

Княжна Бек-Назарова носила короткую стрижку, курила испанские папироски, почитывала Михайловского и даже вступала в рискованные политические споры, но главным образом эмансипация ее выразилась все-таки в том, в чем чаще всего она и выражается у женщин ее склада, — в более равноправном отношении к мужчине, которое, увы, чаще объясняется окружающими не самостоятельностью взглядов, а их полным отсутствием, ветреностью или же оскорбляющей порядочное общество распущенностью.

Распущенной Бек-Назарова не была, оригинальной — пожалуй.

Мужчин всегда тянуло к ней, хотя они и побаивались ее острого язычка. Увлекшись ею, граф Скопин позволял ей вить из себя веревки. Над ним подшучивали, но он не отступался, тщательно следил за собой, молодился как мог и жил надеждами.

Бек-Назарова не любила его. Она любила Зарубина, но ей хотелось, чтобы Зарубин страдал и думал, что она любит кого угодно, только не его.

Так продолжалось уже около года, возможно, продолжалось бы и дальше, но Зарубин явился, увез ее с собою — и все забылось: она была счастлива.

Она отбросила самолюбие, разрушила мир, который создавала так долго и так основательно. Еще совсем недавно удивлявшая всех своей холодностью и сама поверившая в нее, она стала вдруг подозрительна и ревнива. Бек-Назарова докатилась до того, что посылала к Зарубину лакеев с записками, в которых настаивала на свиданиях. Зарубин не отвечал. Она снова унижалась и снова настаивала.

Наконец, не выдержав, в один из морозных декабрьских дней она сама отправилась к нему на Мойку.

Дверь ей открыл слегка хмельной нахальный малый в небрежно накинутой на плечи камердинерской ливрее, неприлично оглядел с головы до ног и заявил, что Зарубин болен и не принимает. Она настаивала, камердинер отказывался доложить. Дело закончилось тем, что он весьма невежливо закрыл перед самым ее носом дверь.

Бек-Назарова порвала зубами перчатку, швырнула ее под ноги и села в экипаж.

— Куда изволите? — спросил кучер.

Вид униженной хозяйки был ему невыносим. Он давно служил у Бек-Назаровых и привык к причудам молодой княжны. Но, помня ее с детства, он знал также и о ее добром сердце и постоянной готовности откликнуться на чужую боль.

— Поезжай-ка, братец, прямо, а там я распоряжусь, — изменившимся голосом отвечала Бек-Назарова; глаза ее были полны слез. "Больше в этот дом ни ногой, — мстительно думала она. — Больше он меня не увидит".

И тотчас же вспомнила о Скопине; она решила почти сразу же, что выйдет за графа, а там будь что будет. Пылкое воображение тут же услужливо нарисовало ей образ отчаянно оскорбленного молодого офицера — и княжна незаметно для себя успокоилась.

Разрумянившееся лицо ее прижигал морозец, санки приятно поскрипывали, взгляд беззаботно скользил по фасадам залепленных снегом домов, по лицам прохожих; княжна поглубже засунула озябшие руки в меховую муфту и, откинувшись на обитых сафьяновой кожей подушках, уже привычно улыбалась приятным мыслям, в которых не было места для Зарубина.

Тут она вспомнила, что еще на прошлой неделе сговорилась заглянуть в салон мадам Леваже, чтобы примерить новое платье, и, прикоснувшись рукой к плечу кучера, велела сворачивать на Невский. Кучер покорно натянул поводья, санки накренились, взрыхлили у обочины тротуара снег и лихо понесли вдоль нарядных магазинов и кухмистерских, возле которых привычно толпился петербургский неспокойный люд. Краешком глаза княжна с удовольствием отмечала, как внезапно останавливались и завороженно глядели вслед возку молодые офицеры и штатские: "Господи, как хорошо-то, как хорошо!"

Возле торговых рядов ей внезапно вздумалось заглянуть к ювелиру: веселые дорогие камушки, которые она разглядывала в витрине, и тяжелое колье с изумрудными зернышками в золотых овалах, которое она придирчиво примеривала, крутясь перед высоким венецианским зеркалом, окончательно вернули ей уверенность и привычно-радостное расположение духа.

У мадам Леваже Бек-Назарову встречали с шиком, усаживали на красный бархатный диванчик с кокетливо витыми ножками, угощали крепким кофе и развлекали великосветскими сплетнями, которые поначалу были ей интересны, а потом вызвали раздражение и тупую головную боль.

Платье ей не понравилось, она выговаривала резко; мадам Леваже, слушая ее, менялась в лице и смешно, как гузку, морщила накрашенные губки. "Но, Мари!" — бормотала она расстроенным голосом.

"Все, все, переделайте все", — оборвала ее княжна. Она отодвинула чашечку с кофе, вынула из сумочки папироску и, закинув ногу на ногу, закурила. Это был вызов. Мадам Леваже едва сдержалась: она не жаловала эмансипированных девиц, но княжна была княжна — это во-первых, а во-вторых, она щедро платила. Заискивающе улыбаясь, француженка проводила ее до двери.

"Не извольте беспокоиться, мадемуазель, — пообещала она на прощание. — Все ваши пожелания будут нами исполнены…"

Бек-Назарова не удостоила мадам даже кивка: в лихо пролетавших по Невскому санках она распознала Зарубина; легкомысленный и здоровехонький молодой офицер посматривал по сторонам из-под нахлобученной на лоб мохнатой волчьей шапки.

"Гони, гони!" — Мари проворно вспорхнула в возок. "Подлец, — мстительно думала она о Зарубине, — он не принял меня умышленно, заставил унижаться перед пьяным лакеем… У него другая женщина!"