Стеклянный занавес - Мария Ивановна Арбатова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Встань, – попросила Валя Дениса. – Мать от этой картины инфаркт хватит.
Мать действительно чуть не вывернула от неожиданности новую тарелку борща на пол:
– Кирюшка ейный тоже как выпьет – на колени плюх и стихи читать. А теперь вон написал, что Викуська у Вали от самогó!
Слава богу, Денис не понял, что это про книжку Лебедева и Горяева, и скомандовал Вике:
– Полотенце! Бактерицидный пластырь! После экспедиций со студентами я профессор по натёртым ногам.
– Есть, Дедморозыч!
Мать категорически не понимала своего места в этой мизансцене и не могла найти с Денисом правильной интонации, она привыкла разговаривать либо с простонародным нахрапом, либо с избыточным подобострастием. И с другими Валиными хахалями гибко чередовала эти стратегии.
– Думала, обувь найду, да поедем. Но сил никаких… – пожаловалась Валя.
– Ваще не базар, – распорядилась Вика. – Бабульку на твой сексодром, тебя с Дедморозычем к ней на Сонькин диван.
– В мою комнату? Да там все мои вещи! – вскочила мать, чувствуя, что её лишают последней хозяйской территории.
Но, сообразив, насколько неприглядно выступила, согласилась заявлением:
– Тогда Денису и стопочку можно.
Прежде Денис не был допущен в комнату матери и поражённо застыл, разглядывая обои богатого цвета борща, каким она только что кормила, да стаи летящих по этому настенному борщу золотых корзинок.
Разложенный Сонин диван торцом стоял у окна, и стена у его изголовья была целиком затянута льняными занавесками, которые мать вышила дворцами, каретами и дамами в кринолинах, вроде того, что был на Вале на фотосессии.
У двери высился Сонин платяной шкаф, под стать дивану, старомодное трюмо из той же компании и пуфик, обтянутый гобеленом.
Со стены над диваном сурово смотрели фотографии несчастной материной родни из деревни Прялкино. А со стены напротив на них глядели приколотый булавками портрет Влада Листьева из журнала и фото молодого Валиного отца. И на нём он действительно смахивал на Дениса.
– Домик для Барби и Кена, – вырвалось у Дениса, хотя ростом они с Валей плохо вписывались в квадратуру комнаты. – Уютная квартирка, но кукольная.
– Это ты барак на Каменоломке, где я росла, не видел. Втроём жили на четырнадцати метрах, да ещё печечка.
– Куда положить одежду?
– Кроме пуфика некуда…
Когда, обнявшись, улеглись, Вале хотелось рассказать, что этот диван стал первым островком свободы, когда Соня привела её из Банного переулка.
Валя тогда боялась всего: солидного дома на Садовом кольце, высокомерных соседей, которые могли задать в подъезде неудобные вопросы, бесшабашной кудрявой Сони и даже вещей в снятой комнате. Не знала, можно ли их трогать.
А на этом диване отлёживалась после аборта и чистки, и он утешал её, как большой плюшевый медведь, какого у неё никогда не было в детстве. Хотела рассказать, но Денис бы не понял.
При этом Валя не задумывалась, что этот неуклюжий диван стал островком свободы и для матери. Она же не слышала, как мать звонила отцу по межгороду, прибедняясь: «Плохо, Володь, в Москве, никуда пешком не дойдёшь, на рынке втридорога, везде бандиты, беспризорники. Да не могу дочу бросить, весь день работает, сготовить да прибрать не-когда…»
А перед сном шептала на этом самом диване как молитву: «Не вернусь к тебе ни за что, душегуб проклятый! Чтоб ты сдох, пропащий! Всю-то жизнь мне испоганил!»
И улыбалась собственной смелости.
Впрочем, Викино кресло-кровать, младший брат материного дивана с такими же полированными подлокотниками, тоже олицетворяло островок свободы.
И воспринималось Викой как зона права и защищённости в отличие от законной комнаты в собственной квартире – бывшего кабинета деда с уходящими под потолок стеллажами книг.
– Знаешь, что по центральной аллее вашего парка проходило исчезнувшее Боровское шоссе, по которому везли и протопопа Аввакума, и боярыню Морозову? – спросил Денис.
Валя не знала, кто такой протопоп Аввакум. Фамилия Морозов грела теперь Вале душу, а боярыню Морозову Юлия Измайловна показывала ей в Третьяковке. И Валя помнила, что эту самую боярыню Морозову уморили в яме голодом из-за того, что она крестилась не тем количеством пальцев.
Это показалось дикостью, хотя, проведя передачу про секты, Валя своими глазами увидела, что количество жаждущих убивать за «не то количество пальцев» в России и сейчас немалое.
Утром накормленный матерью Денис зашёл поцеловать Валю перед уходом на работу.
– Сходи со мной на мероприятие, – попросила она.
– Чтобы меня рассматривали и сравнивали с Горяевым?
– А ещё с Лебедевым и Лошадиным.
– У отца теперь главная тема жизни – моя безопасность, он уже обзвонился своим генералам.
– А мама твоя прочитала книгу Лебедева и думает, что этой корыстной сучке надо от моего мальчика? – добавила Валя.
– Откуда знаешь? Вадик настучал? – удивился Денис. – Твою кандидатуру одобряет только бывшая жена. Смотрит передачу в Германии по тарелке и ждёт нас в гости.
– Я – баба простая, для меня это слишком приторно.
– На твоё мероприятие, наверное, нужен смокинг.
– Можно и так. Я тоже напялю джинсы, будем гармоничной парой.
Тут на пуфике зазвонил Валин сотовый. Денис взял его и самодовольно ответил:
– Алло. Валентину? Она ещё спит. Что-то передать?
Валя поняла, что звонил Горяев.
– Бросил трубку! – насмешливо прокомментировал Денис.
– Зачем хватаешь чужой телефон? – аж подскочила она.
– А ты демонстрируешь меня везде, кроме нижней палаты парламента?
– Пойми, это годы отношений. А сейчас выборы, ему тяжело…
– Добрый хозяин рубил собаке хвост по кусочку, – холодно сказал Денис и вышел.
Спать после этого было невозможно. Вале казалось, что предала обоих. Но что делать, если столько лет лежало на радужке глаз лицо Горяева, а теперь стёрлось?
И вообще стёрлось всё, кроме глаз и губ Дениса. Разве она виновата, что с каждым днём влюбляется всё больше и больше? Хотя куда уж больше?
Вежливо постучала Вика, зашла с Валиными босоножками в руках:
– Режу ремешки, делаю их шлёпками, чтоб щиколотки не тёрла.
– Хорошие босоножки, им сносу нет, – возразила Валя.
– Зато твоим ногам есть снос.
Сама не своя, Валя поехала на частнике в джинсах, как хотел Денис, и в обрезанных босоножках, как хотела Вика.
Позвонила Горяеву по дороге в Останкино, промямлила:
– Привет.
– Что там несёт Ада? Какое насилие? Какие женщины? – спросил он начальственно. – У нас второй тур и коробка из-под ксерокса!
– После этого сделаем вашу заказуху, – вздохнула она. – И не дави! У меня и так дым коромыслом…
– Ведёшь себя как бунтующий подросток. Нашла время для дыма коромыслом. Звони, когда очухаешься, – и Горяев положил трубку.
Валя чуть не разрыдалась. Хотелось рассказать ему обо всём. Прижаться к его плечу, поделиться, посоветоваться. Он был родной, главный… Валя ведь до сих пор толком не понимала, откуда взялся
