Лето в пионерском галстуке - Катерина Сильванова

Володя побледнел и, наконец отцепившись от Юркиной руки, несильно оттолкнул его. Прошипел сквозь зубы: «Вот сука!» — и побежал, куда указывала Алёна. Юрка остался один.

Как стыдно. Он всё испортил, он только мешает и вредит. Хотелось провалиться сквозь землю, исчезнуть, пропасть, чтобы Володя никогда больше его не увидел. Стереться из памяти, чтобы он даже не вспомнил о нём.

Они больше не друзья. Володя ещё раз, ну, может, два, вот так же посадит Юрку перед собой и станет расспрашивать. Сам того не желая, будет мучить, заставит раскаяться, хотя больше уже некуда. Но потом удовлетворит своё любопытство, вытащит из уже и так униженного Юрки всю подноготную, и что дальше? Станет издеваться? О нет, Володя не станет! Он поступит ещё хуже — одарит тем самым презрением, на которое Юрка готов был пойти какой-нибудь час назад. Но ведь это было до того, как Володя сказал «Какие мы после этого друзья», до того, как Юрка понял, что в самом деле уничтожил их дружбу. Верно, теперь они друг другу никто. То есть Юрка Володе никто. А сам он пока ничего не забыл.

И как ему ещё целую неделю жить рядом с Володей, стараясь не смотреть на него и не показываться лишний раз самому, чтобы не напоминать о том унизительном поцелуе? Смотреть на него, таясь? Говорить с ним только на репетициях и только о них, без малейшей надежды услышать хотя бы одно доброе слово о себе? Ведь всё это стало для Юрки жизненно важно, он теперь нуждался в понимании и мягкости, если уж не в ответном чувстве. Но получит он совсем другое. Холод от того человека, который за каких-то две недели стал ему ближе, чем кто-либо, от которого он видел и ощущал заботу и даже нежность. Ведь Юрка неизбежно сойдёт с ума. Да он же уже сходит!

Зачем ему этот лагерь без Володи? Зачем ему мучиться, живя здесь рядом с ним, но без него? Страдать угрызениями совести и внутренне полыхать от стыда? Ведь Юрке и так здесь не нравилось с самого первого дня смены.

Навязчивая мысль, что крутилась в голове всё утро, снова всплыла на поверхность и закрутилась, зазудела: «Я должен отсюда бежать!»

Он поднялся, сорвал с руки повязку дежурного, бросил под ноги и рванул от этой проклятой скамейки прочь. Он бежал по дорожке к аллее не помня себя. Движимый только одной целью и понимая только одно: ему нужно убраться из этого лагеря — и лучше, чтобы навсегда!

Остановился, только когда очутился перед бюстом Марата Казея[5]. Поёжился, взглянув на лицо пионера-героя — даже он, гипсовый, смотрел на него осуждающе. «Паранойя какая-то», — подумал Юрка и обернулся налево — аллея вела в самый центр лагеря, на площадь. Нет, Юрке там делать нечего. Он посмотрел прямо — дорожка на стройку, там пустой тайник с куревом, посмотрел направо, а там — ворота, выход из лагеря, там свобода! И кстати, нет ни дежурных пионеров, ни сторожа. «Наверное, сбежались на устроенный Пчёлкиным переполох. Ну и влетит же им!» — подумал Юрка и бросился к выходу.

Тяжёлые ворота скрипнули, открывая дорогу и густой, не чета светлому лагерному, лес. Здесь даже пахло иначе — чище, и дышалось легче. Вот она, свобода — сначала просто пахнет и кружит голову, но разумом ощущается только потом. Юрке она «ощутилась» мыслью: «Здесь нет Володи, здесь мы точно не встретимся!»

Он устремился в чащу. Специально отправился через лес — боялся, что постовые ушли недалеко и могли заметить его уход. Прячась за деревьями, топал вдоль лагерной тупиковой дороги к трассе, по которой ездили машины и ходили автобусы, составлял план побега. Путь предстоял неблизкий, времени было достаточно.

Первый вопрос — когда сбежать? Точно не сейчас, с собой нет ни одежды, ни денег, ни ключей от дома. Лучше попробовать ночью, пока все спят. Нет, лучше под утро. Надо будет спрятаться где-то неподалёку от лагеря и подождать, когда пойдёт первый автобус. Где переждать — неизвестно, все его места знал Володя, нужно искать новое. Может быть, в этом лесу? Идти — так же, как сейчас, вдоль дороги по лесу, ведь на дороге Юрку легко заметить. Желательно взять с собой воды и хоть какой-нибудь еды. Сегодня Юрка решил сделать следующее: дойти до остановки, запомнить путь к ней и посмотреть расписание автобусов. Много ли их здесь ходит? Ну, хотя бы один точно должен идти до городского автовокзала. Оттуда домой.

Вдруг вспомнился запах дома. На кухне — чуть душный и сладковатый. В гостиной — пыльный, бумажный из-за большой библиотеки, стоящей вдоль стены на открытых стеллажах. Потом в память ворвался запах его комнаты — аромат дерева и лака от пианино. Как там тихо и спокойно, как хорошо, а ведь раньше Юрке казалось, что скучно.

Следующая мысль была тревожной — Юрку ведь там не ждут, а он явится. Скажет прямо — я сбежал из лагеря, принимайте. Мама закричит и, может быть, даже заплачет, а отец начнёт манипулировать Юркиной совестью — посмотрит на сына полным разочарования взглядом и промолчит. И долго ещё будет молчать, может быть, до самой осени. Лучше бы своим солдатским ремнём отходил пониже спины, но нет, он ничего не сделает и не скажет. Он примется издеваться над сыном, мучая долгим, полным тоски взглядом, кричащим: «Я в тебе разочарован». Этот взгляд хуже всего.

Юрка на мгновение задумался, может, не домой бежать, а к «папиной» бабушке? Она любит Юрку любым, она даже слова против не скажет, наоборот, втайне обрадуется и никому его не выдаст. Идея казалась очень заманчивой, но Юрка одёрнул себя: «Прятаться за бабушкиной спиной? Струсить? Вот ещё! Будто мне одного стыда мало. Родители с ума сойдут, когда им скажут, что их единственный и любимый ребёнок пропал, и окажется, что пропал-то он на самом деле. Что с матерью будет? Ой, а отец! Он ведь немым до конца жизни останется!»

Юрка брёл медленно. В километре от лагеря лес одичал, местами приходилось перелезать то через кусты, то через поваленные стволы. Дорога выходила тяжёлой. Однажды Юрка даже провалился в рыхлую влажную землю и завяз, будто лагерь не хотел его отпускать и требовал повернуть обратно. А сам Юрка