Лето в пионерском галстуке - Катерина Сильванова

хотел другого — плакать. Жалобно так, по-детски, ведь, как бы он ни отвлекал себя планированием побега, как бы он ни подавлял болезненные, полные тоски и обиды мысли о Володе, они всё равно всплывали на поверхность. Таким нервным тоном он говорил, так посмотрел на него, когда присел на корточки, прямо как отец — разочарованно и с тоской. Нет, не надо думать об этом. Лучше о побеге. Лучше о преступлении и о наказании.

Что Юрке за это сделают родители? Ну что они могут — запрут дома? Вряд ли, Юрка уже слишком взрослый для таких наказаний. Не будут деньги давать? Это обидно, но не смертельно — у Юрки и так в кармане обычно и двадцати копеек не бренчало, он привык. А может, вышлют его из города в сад к бабушке? Пожалуй, этот вариант будет для них самым заманчивым, не зря же мать, сердито вытирая руки о передник, грозилась, что, если Юрка опять подерётся с кем-нибудь в лагере, до осени в саду просидит. Юрка тогда нахмурился, весьма правдоподобно сделал вид, что угроза подействовала, он даже супом захлебнулся. Только на самом-то деле вовсе не испугался — в саду у него есть друзья, есть Федька Кочкин и Колька Целлулоид. Будут, как в прошлом году, втроём ночью шататься по саду, дежурить-сторожить, ловить хулиганов и ежей. Не только Федькой и Колькой хорош сад, есть ещё их двоюродный брат Вова. Если те двое помладше, то Вова старше даже Юрки. Да, точно старше, он уже точно окончил школу, он, скорее всего, ровесник Володи и такой же рассудительный и немного скучный. Его ведь и зовут так же — Владимир.

Нет, этот мир, безусловно, жесток и ужасен! В нём везде напоминание о Володе, в нём живут одни Володи. Хотя, что удивляться, если вождь мирового пролетариата не кто иной, как Владимир, ещё бы полстраны его имя не носило. Имя, кстати, весьма красивое — Вла-ди-мир. Музыка, да и только.

Мысленно пропевая это имя, Юрка запнулся о корягу и едва не вытянулся во весь рост. И всё-таки он будет страшно скучать. Он будет жалеть о том, что всё разрушил. Он больше никогда не увидит его. Никогда. Вообще. Ведь у Юрки не останется даже фото на память — их печатают под конец смены.

В просвете за деревьями показалась дорога, а метрах в двухстах — остановка. Серая, как бетон, массивная, монолитная, будто вытесанная из камня, очень красивая — козырёк голубой крыши торчал расправленным то ли самолётным, то ли ласточкиным крылом. А прямо под козырьком толстыми, железными, местами ржавыми буквами значилось «Пионерлагерь».

Дорогу перейти труда не составило, запомнить расписание — тоже. Здесь проходил всего один маршрут «410». Юрка удивился: ни разу в жизни не видел трёхзначных номеров. В рейс автобус уходил в шесть с небольшим утра, на эту остановку прибывал в семь десять. Юрка кивнул, запомнил. На прощание ещё раз пригляделся. Табличка старая, там, где был написан номер маршрута, — широкая трещина, так что, может быть, и не четыреста десятый. Но это неважно, главное, что конечная в городе, на автовокзале — вот где Юрка определённо увидит множество трёхзначных номеров.

Собрав информацию для плана побега, он оглянулся вокруг и неожиданно для себя успокоился — такое здесь царило умиротворение. Идиллия пустынной трассы, шуршащего леса вокруг, прохлады под крышей старой остановки довершалась чистым голубым небом, в котором белыми зонтиками невесомо опускался на землю с десяток лёгких куполов парашютов. Юрка улыбнулся: как здесь, вдалеке от тревог, хорошо. Сел в тень на лавку и в последний раз повторил про себя решённое и утверждённое. План был такой: вечером сломать забор за новостроем, сделать лаз, как в прошлом году. Собрать вещи, а утром, пока все спят, сбежать. Добраться до остановки, сидеть, ждать. Потом домой. Получить по первое число от мамы, ждать кары небесной от отца. И тосковать. Так тосковать по Володе, что выть, что рыдать в подушку, что кататься не по полу, а по потолку. Ну зачем же он сделал это?!

Юрка спрятал лицо в ладонях. Ну зачем? Как же теперь он будет совсем один с этим непонятным, сладко-горьким чувством? Виноватый, одинокий, до полусмерти загрызаемый совестью?

Когда жажда, мучившая его битый час, стала невыносимой, Юрка встал с места, сплюнул густую слюну и повернул назад, в лагерь. Брёл точно так же по лесу, снедаемый новыми сомнениями. Точно ли он был готов к этому — к тому, чтобы его не видеть? Чтобы сжечь все мосты, не оставив даже малейшего шанса на примирение, не попрощавшись, не сказав «прости».

«Как я вообще додумался сделать такое? Как вообще смелости хватило? Как ему в глаза смотреть? Как простить то, что он оттолкнул? — десятки этих „как“ роились в голове: — Как я его унизил этим! Но как приятно было его целовать!»

Юрка всё брёл и брёл, казалось, что дороге нет конца. Обратный путь обычно пролетал быстрее, но у Юрки всё не как у всех, у него даже сотня метров исчислялась километрами.

Услышав неподалёку журчание родника, Юрка углубился в лес. Без труда нашёл ручеёк, попил. Жажда ушла, но от усталости начало клонить в сон.

Вспомнилась Володина реакция, там, в сирени за электрощитовыми, и в голове зазвучало одно слово — «оттолкнул», заиграло, повторяясь, одно действие — оттолкнул. С одной стороны, правильно, что оттолкнул, с другой — так обидно, что хочется обвинить Володю во всех бедах. Юрка совершенно не понимал, что происходит с ним, чувствовал себя потерянным и рассеянным. Он не знал, что делать до завтра, куда ему идти в лагере, где спрятаться. Как бы он ни хотел остаться в тишине леса, возвращаться всё равно пришлось.

Июльское солнце, пробиваясь сквозь густую крону диких лесных деревьев, падало на кожу, палило и противно щипало. И внутри Юрки тоже всё жгло, ныло и скребло. Он чувствовал себя заброшенным пыльным пианино, на котором давным-давно не играли, а использовали только как подставку для всякого хлама. Натянутые струны внутри ослабли, на часть из них попала вода, и они проржавели, педаль, которая должна была делать звучание более долгим, сломалась и запала… Сейчас открыть бы крышку — которая тоже, скрипнув, поддалась бы с трудом, коснуться пожелтевших от старости клавиш… Да только вместо трогающих душу звуков получилась бы ужасная какофония,