Свидетели Цусимы - Джон Вествуд

За ночь под напором воды разрушились ветхие продольные переборки, и вода постепенно заполнила собою погреба левого борта. На этот же борт команда перетащила много угля. Крен к утру исправился. Но зато вся носовая часть судна еще больше погрузилась в море. Командир, волнуясь, приказал:

— Держать к берегу!

— Есть, — ответил старший штурман, лейтенант Клочковский.

Не доходя четырех лишь до суши, смерили глубину — сорок две сажени. (89 метров. — Примеч. пер.) Застопорили машины. «Нахимов», весь израненный и одряхлевший от многолетних плаваний, послушно остановился, чтобы здесь навсегда исчезнуть с поверхности моря.

Командир Родионов, узнав, что перед ним возвышается северная оконечность острова Цусима, рассердился на штурмана:

— Я вам приказал вести корабль к корейскому берегу, а вы что сделали?

Лейтенант Клочковский, глядя сквозь очки на командира, смущенно ответил:

— Я точно старался выполнить ваше распоряжение, но после вчерашнего сотрясения корабля кто может поручиться за правильные показания компаса?

Приступили к спуску уцелевших от боя шлюпок. Но приспособления для этого были испорчены, работа шла медленно. Когда на спущенный гребной катер начали переносить раненых, вдали, с севера, показался неприятельский миноносец «Сирануи».

Командир сейчас же распорядился:

— Открыть кингстоны! Приготовить крейсер к взрыву! Команде вооружиться спасательными средствами!

Вскоре заметили, что с юга приближается неприятельский вспомогательный крейсер «Садо-Мару», очевидно, вызванный по телеграфу миноносцем.

На «Нахимове» в минном погребе, где хранились капсюли гремучей ртути, сухой и влажный пироксилин, заложили подрывной патрон. Провода от него с двумя батареями Гринэ протянули на шестерку, на которой уже сидел с гребцами младший минный офицер, мичман Михайлов. Шестерка, вытравливая провода, стала удаляться от крейсера. Мичман Михайлов хорошо запомнил слова командира:

— Я буду находиться на мостике судна. Следите за мною. Когда потребуется произвести взрыв, я помашу вам носовым платком.

— А как же вы сами? — испуганно спросил Михайлов, догадываясь, что командир хочет погибнуть вместе с кораблем.

— Это вас не касается, — шамкая, проворчал Родионов и строго нахмурил брови.

— Есть.

Михайлов со своей шестеркой остановился в трех кабельтовых от крейсера и, глядя на мостик «Нахимова», стал ждать условного сигнала.

Гребной катер, наполненный ранеными и возглавляемый старшим врачом, направился к берегу. Здоровые усаживались на баркасы. Те, для которых не хватало места на шлюпках, торопливо разбирали койки, спасательные круги и пояса. В нижних помещениях не осталось ни одного человека: там уже бурлила и клокотала вода, врываясь через открытые кингстоны и клапаны затопления.

Миноносец «Сирануи», приблизившись к «Нахимову» на 8—10 кабельтовых, поднял сигнал по международному своду: «Предлагаю крейсер сдать и спустить кормовой флаг, в противном случае никого спасать не буду». Командир Родионов приказал ответить: «Ясно вижу до половины». И сейчас же крикнул, насколько хватило голоса:

— Спасайся, кто как может! Взрываю крейсер!

На палубе все были охвачены, паникой. Люди бросались в море, словно перепуганные дети в объятия матери. Корабль, который до этого момента сохранял их жизни, теперь казался страшным чудовищем, и все старались скорее отплыть подальше от борта. Многие устремились к спущенному на воду минному катеру.

Находясь под полными парами, он пытался уйти от них, но оказалось, что во время боя на нем заклинился руль, положенный на правый борт. Катер мог только кружиться на одном месте и давить плавающих людей. Пришлось застопорить машину. На него, не обращая внимания на крики и угрозы старшего офицера, полезли десятки мокрых тел. От перегруженности в разбитые иллюминаторы полилась вода, и катер пошел ко дну, увлекая за собой тех, кто находился в кубрике и машинном отделении.

«Садо-Мару», приближаясь к русскому крейсеру, на ходу спускал шлюпки.

На мостике «Нахимова» остались только два человека: Родионов и Клочковский. Этот штурман решил погибнуть со своим командиром. С палубы последними прыгали за борт минеры и гальванеры.

Им нечего было торопиться: зная, что судно тонет, они разъединили провода, приготовленные для его взрыва. Родионов, горячась, бегал по мостику и неистово кричал, пока на палубе не осталось ни одной живой души. Он снял фуражку и, глядя на солнце, торжественно перекрестился. Штурман Клочковский, согнувшись, крепко ухватился за поручни. Но взрыва на взмахи платка не последовало. Командир сгорбился и, качая головою, громко зарыдал.

С шестерки, к которой приближался миноносец «Сирануи», выбросили в море батареи и провода. На мачте ее взвилась белая матросская форменка. Такие же форменки были подняты и на других наших шлюпках.

«Садо-Mapy» остановился в трех кабельтовых от «Нахимова» и стал подбирать плавающих людей на свои шлюпки. Одна из них пристала к борту погибающего корабля. На его палубу поднялся с несколькими своими матросами японский офицер. В это время Родионов и Клочковский скрывались под полуютом, следя за действиями непрошеных пришельцев. Японцы успели только поднять свой флаг и, убедившись, что воспользоваться крейсером нельзя, сошли в свою шлюпку. Командир и штурман подождали немного и, выскочив из своей засады, сорвали неприятельский флаг. Вскоре крейсер качнулся на правый борт, с ревом хлынули в него тысячи тонн воды и, как бы раздавленный непомерной тяжестью, он быстро пошел носом в пучину.

Родионов и Клочковский были глубоко затянуты водоворотом, но надетые на грудь спасательные пояса выбросили их обратно. Они увидели, что «Садо-Мару» и «Сирануи», подобрав всех русских, направились к показавшемуся на горизонте «Владимиру Мономаху». Двух пловцов, оставшихся с «Нахимова», только вечером спасли проходившие мимо японские рыбаки».

Из русских эсминцев погибли или были затоплены «Быстрый», «Буйный» и «Блестящий»; «Бодрый» был интернирован в Шанхае; «Безупречный» со всей командой был пущен на дно японским крейсером, а «Бравый» добрался до Владивостока. Из транспортов «Корея» пришла в Шанхай, а «Анадырь» в безостановочном ходу добежал до самого Мадагаскара. (В данном случае идея фикс Рожественского иметь большой запас угля оправдалась.) «Иртыш», очень сильно поврежденный, затонул на глазах у команды, севернее, у японского берега.

Вот как один из его мичманов описывает обстановку на судне в последние часы его жизни: «После всех пережитых волнений по поводу принятия решения прошло еще томительных шесть-семь часов. Горизонт оставался чистым, и за все время даже ни один дымок не показывался. Это особенно подбадривало идти дальше, и все волновались, начнет ли «Иртыш» тонуть и его придется покинуть, или еще протянет. Эти часы тянулись страшно медленно, и никто не знал, чем заняться: имело ли смысл приводить корабль в порядок, начать починки и налаживать обычную жизнь, когда в любой момент может произойти катастрофа.

Мрачно мы сидели за обедам, в полуразрушенной кают-компании, не было слышно обычных шуток и споров, точно кого-то оплакивали, да, впрочем, и действительно впору было оплакивать — гибель цвета русского флота.

Чем дальше шло время, тем роковая стрелка кренометра все больше наклонялась. Наконец, в 5 часов дня 15 мая пришлось прийти к убеждению, что минуты «Иртыша» сочтены и он каждый момент может начать тонуть. Поэтому дальше ждать становилось рискованным и настало время готовить шлюпки к спуску.

Как было решено, командир повернул к берегу и, на расстоянии около 10 миль от него, на глубине 55 сажен, стал на якорь. Началось сложное спускание шлюпок с корабля с предельным креном и поврежденными приспособлениями. Только после упорной работы в течение часа, наконец, они были на воде и началась погрузка раненых. Потом рассадили команду, затем сели офицеры и последними спустились — командир и старший офицер. Незабываемые моменты!

Невероятно тяжело покидать корабль, на котором совершен такой трудный переход и пережиты ужасы боя. Какую печальную картину теперь представлял наш «Иртыш»: всюду следы разрушений, разбросанные вещи, грязь и запустение. Транспорт сразу принял нежилой и покинутый вид, и он на наших глазах как бы, превращался в труп.

Вообще, каждый корабль, на котором пришлось прослужить долгое время, бывает жалко покидать, потому что к нему привыкаешь и с ним как-то сживаешься. Он уже кажется не бездушной железной коробкой, а существом, как-то духовно связанным с экипажем. Мы покидали сегодня «Иртыш», обреченный на неизбежную гибель, а ведь вчера он нас спас, вынес из опасного положения.