Твои, Отечество, сыны - Александр Родимцев

Наш разговор прервал телефонный звонок из штаба армии. Командующий сообщил мне, что утром 4 декабря противник прорвал фронт обороны на участке нашего соседа слева и, развивая успех в северо-восточном направлении, занял населенные пункты Прилепы, Лисий Колодец, Кузькино, Погожее. Дивизии предстояло ликвидировать этот прорыв.

Ликвидировать прорыв… Дивизия — немалое воинское соединение, быстро перебросить ее на другой участок фронта — задача непростая, и ясно, что с ходу нелегко организовать бой. Но в том и заключалась сила маневра, что, оставив на прежнем рубеже небольшие прикрытия, мы должны были быстро перегруппироваться и нанести всеми своими силами удар во фланг противника и по его тылу.

Чем быстрее и организованнее наша перегруппировка, чем неожиданнее и мощнее удар, тем вернее успех всей операции.

Мы уже имели опыт таких стремительных перебросок, и я не сомневался, что к назначенному времени, к утру, мы вступим в бой, остановим противника и отбросим.

Поздней ночью я прибыл в штаб полка майора Чернова и застал командира за ворохом каких-то бумаг.

— Письма, товарищ майор, пишете?

Усталый, с темными отеками под глазами, он чуть приметно улыбнулся:

— Почему, товарищ полковник, письма?

— Некоторые пишут перед боем.

— Я не пишу. Это похоже на прощание. Я думаю еще повоевать.

Я взял со стола исписанную страницу: это был боевой приказ.

— Товарищ майор, но разве командиры батальонов до сих пор не получили ваших боевых распоряжений? А ведь я специально, для ускорения дела, позвонил вам по телефону.

— Нет, товарищ полковник, — смущенно сказал Чернов, — приказ в батальонах уже получен. Однако передан он с опозданием…

Я знал майора Чернова как отличного боевого командира, человека решительного и отважного, любимого бойцами за справедливость и смелость. Правда, полком он командовал только восемнадцатые сутки, ко все эти восемнадцать суток почти непрерывно был в бою. Тем более такое промедление мне показалось и недопустимым и странным. Я ждал объяснений. Окончательно смущенный, Чернов сказал:

— Самому писаниной пришлось заниматься. Офицеры штаба у меня новые, еще не имеют опыта в составлении приказов. К тому же вы сами говорили мне: сейчас не мирное время, идет война — и какая война! — поэтому все нужно делать по уставам, официально, законно.

— А время? Нам дороги минуты, майор…

— Мы наверстаем эти минуты. Я знаю: одно дело, если я передам распоряжение или приказ устно, и другое, если они оформлены через штаб и переданы исполнителям письменно. И ведь служба штабов требует этого! А если в штабе останется написанный мною документ, да еще второпях написанный, так-сяк, вы представляете, какой это стыд и срам?

— Кого же вы стыдитесь? Комбата? Вы думаете, найдется у него время ваши грамматические ошибки исправлять?

— Есть люди и кроме комбата…

— Кто?

Он произнес негромко и торжественно:

— Историки… Да, историки Великой Отечественной войны. Что вы улыбаетесь, товарищ полковник? А разве не исторические дела мы творим? Я моим воинам все время внушаю: орлы, на нас будут смотреть грядущие поколения…

Он был искренен, этот смелый человек, и одновременно наивен. Немного романтик, он видел войну не только в ежедневном суровом ее выражении, но и со стороны, словно читая волнующую книгу. Я не впервые встречал среди наших воинов романтиков подвига и примера. Это они в перерывах между атаками слагали песни. Они писали письма родным, и в этих письмах война выглядела как увлекательный, красочный кинофильм.

Очевидно, есть люди особого склада характера, они способны поэтизировать самые тяжкие испытания на войне. Впрочем, этих романтиков не за что осуждать. Они сражались не хуже самых трезвых реалистов. Таким был и подтянутый, белокурый, красивый майор Чернов. Лишь позже я узнал, что он увлекался поэзией и писал стихи.

— Послушайте, майор, — сказал я, отбирая у него ручку. — Немедленно идите и организуйте бой. Если документ, составленный вами, будет очень хорош, а полк не выполнит боевой задачи… что же останется для истории?

Он выпрямился, отбросил чуб, еле приметная улыбка затаилась в его глазах.

— Разрешите направиться в подразделения?

Приказ так и остался недописанным.

Почему-то мне запомнилось: когда он открыл дверь, яркая вспышка ракеты озарила небо.

Я не думал, что больше не увижу Чернова. Вскоре майор Чернов был убит. Наша атака началась на рассвете. Шел снег. Косматые низкие тучи неслись над полями. Когда началась артиллерийская подготовка, черные выбросы снарядных разрывов, казалось, долетали до туч.

Двадцать минут артиллерийской подготовки, и гитлеровцы откатываются к селу Погожему. Дивизия уже успела развернуться и с ходу обрушиться на фланг врага. Немцы торопятся подвезти подкрепления. В село на предельной скорости вкатывается их автоколонна с пехотой. Но здесь, на окраине, расчет противотанкового орудия сержантов Малышева и Матвиенко выходит на открытую позицию и разбивает прямой наводкой шесть вражеских машин.

Почти одновременно из центра села доносятся разрывы гранат. Группа бойцов, незаметно проникшая в тыл противника, выкуривает немцев из домов. Здесь особенно отличаются солдаты Пошаков и Халабурда, вдвоем они сражаются против трех десятков гитлеровцев и выходят из схватки победителями.

На западной окраине Погожего немцы выдвигают станковые пулеметы. Убит командир роты Сергей Иванов. Огонь врагов неистов… С земли поднимается санитарка Галина Кушакова. В одной руке у нее пистолет, в другой — граната.

— Вперед, товарищи… за Родину… вперед!

И рота поднимается вслед за ней, а через минуту смолкают вражеские пулеметы. Уже половина села Погожее в наших руках. Все яростнее разгорается бой в центре. Но почему так недоволен начальник штаба Борисов? Он только что расположился со штабом в полуразрушенном домике, и, еще поднимаясь на крылечко, я слышу его гневный голос.

Я знаю, что без причины Владимир Александрович не повысит тона. Значит, кто-то рассердил его всерьез. Я открываю дверь. Борисов мечется из угла в угол, под каблуками его сапог хрустят и позванивают осколки стекла. У окна стоит невысокий крепыш с русой бородкой и нетерпеливо протягивает руку, желая сказать в оправдание какое-то слово, но Борисов продолжает гневно:

— Обратите внимание, Александр Ильич, офицер прибыл из политотдела армии… Он возглавляет группу фото- и кинокорреспондентов. Так что же он позволяет себе? Лезет в самое пекло, в самую гущу боя, и сколько я ни просил его, сколько ни предупреждал, он опять за свое, опять в атаке!.. Но если случится — убьют? Кто отвечает? Я! Почему разрешил, почему не досмотрел? Нет, я отошлю вас, уважаемый, обратно, в политотдел армии!..