Легенда о Тиле Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, их приключениях отважных, забавных и достославных во Фландрии и других странах - Шарль де Костер

«Вот я иду сквозь кровь, слёзы и бедствия, но не нахожу ничего. Видно, обманули меня дьяволы. Где Ламме? Где Неле? Где Семеро?»

И он услышал голос, подобный дуновению:

– В слезах, в смерти, в огне ищи…

И он пошёл дальше.

XVII

В марте Уленшпигель пришёл в Намюр. Здесь он увидел Ламме, который, став большим любителем маасской рыбы, особенно форели, нанял себе лодку и, с разрешения общины, занялся рыбной ловлей. Но гильдии рыбаков он уплатил за это пятьдесят флоринов.

Увидев, как его друг и товарищ бродит по берегу Мааса, ища способ перебраться на ту сторону в город, обрадованный Ламме причалил к берегу, взобрался, запыхавшись, по откосу и бросился к Уленшпигелю. Заикаясь от радости, он восклицал:

– Вот, наконец, опять ты со мной, сын мой, сын во Господе, ибо ковчег моего чрева может вместить двоих таких, как ты. Куда ты теперь? Что тебе нужно? Ты, значит, жив? Не видел ты моей жены? Будешь кушать маасскую рыбу? Это лучшее, что есть в этой юдоли; здесь, брат, готовят такие соусы, что оближешь пальчики. Какой у тебя гордый и славный вид с тех пор, как позолотило тебя пламя сражений. Вот ты здесь теперь, сын мой, друг мой, дорогой Уленшпигель, весёлый бродяга! – И он заговорил тише: – А сколько испанцев ты положил? Не встречал ли ты моей жены в одной из их повозок с потаскушками? И маасского вина выпьешь – оно великолепно действует на страдающих запором. Сын мой, ты ранен? Ты ведь останешься здесь и скоро будешь чувствовать себя свежим, бодрым и здоровым, как молодой орёл. И угрей наешься таких, что без всякого запаха тины! Поцелуй меня, брюханчик. Слава Богу, слава Богу! Ух, как я рад!

И Ламме прыгал, плясал, пыхтел, фыркал, тормошил Уленшпигеля.

Затем они отправились в город. У ворот Намюра Уленшпигель предъявил свой паспорт, подписанный герцогом, и Ламме повёл его к себе.

Готовя обед, он выслушал рассказ о его приключениях и рассказал о своих. Он покинул войско, последовав за девушкой, которую принял за свою жену. Так он и ехал за ней, пока не добрался до Намюра. И Ламме непрестанно спрашивал Уленшпигеля:

– Ты её не видал?

– Видал других, и очень пригожих, – отвечал Уленшпигель, – особенно в этом городе, где все они заняты любовью.

– Верно, – сказал Ламме, – меня уж тут завлекали сотни раз, но я остался верен. Увы! Моё тоскующее сердце переполнено единственным воспоминанием.

– Так же, как твоё брюхо всякой едой.

– Когда я тоскую, я должен есть.

– И твоё горе не знает отдыха и передышки?

– Увы, – ответил Ламме.

И, вытащив из горшка форель, он продолжал:

– Смотри, какая красивая, какая полная. Мясо розовое, как тело у моей жены. Завтра утром уедем из Намюра; у меня мешочек полон флоринов, – купим себе по ослу и поедем верхом во Фландрию.

– Дорого будет стоить, – сказал Уленшпигель.

– Неважно. Сердце тянет меня в Дамме; там любила она меня так сладко; может быть, она туда вернулась.

– Что ж, если хочешь, выедем завтра утром.

На следующий день они выехали бок о бок, каждый на своём осле.

XVIII

Дул резкий ветер. Солнце, ясное с утра, как радостная юность, потускнело, поседело, стало мрачно, как печальная юность; хлестал дождь с градом.

Когда дождь стих, Уленшпигель отряхнулся и сказал:

– Небо впитывает так много туманов, что иногда ему приходится облегчаться.

Снова хлынул дождь с градом, крупнее, чем раньше, он безжалостно хлестал путников. Ламме ныл:

– Нас хорошо обмыло, зачем же ещё полоскать?

Солнце выглянуло снова, и они весело потрусили вперёд.

В третий раз поток проливного дождя и града хлынул с такой убийственной силой, что сухие ветви падали с деревьев, точно подрезанные острым ножом.

Ламме стонал:

– О, под крышу бы! Бедная жена моя! Где вы, жаркий камелёк, сладкие поцелуи, жирные супы?

И он плакал, бедный толстяк.

Но Уленшпигель ответил:

– Нечего жаловаться. Виной всех напастей всегда мы сами. Дождь льёт на наши плечи, но этот декабрьский дождь даст в мае добрую траву. И коровы замычат от радости. Мы бесприютны, – а почему мы не женимся? То есть я говорю о себе и о маленькой Неле, которая теперь сварила бы отличную бобовую похлёбку с мясом, такую вкусную, такую пахучую. Мы страдаем от жажды, несмотря на воду, льющуюся на нас, но почему мы не остались при одном ремесле? Те, которые были терпеливы, стали цеховыми мастерами, теперь они богаты, и погреба их полны пивных бочек.

И пепел Клааса забил в его сердце, небо прояснилось, солнце засияло, и Уленшпигель сказал:

– Солнышко светлое, спасибо тебе, что ты обогрело нас, и тебе, пепел Клааса, за то, что ты согрел моё сердце и постоянно напоминаешь мне, что благословенны скитающиеся ради освобождения родины.

– Есть хочу, – хныкал Ламме.

XIX

Они заехали в корчму, где в высокой горнице им дали пообедать. Уленшпигель распахнул окно и выглянул в сад. Здесь гуляла девушка, полненькая, с пышной грудью и золотистыми волосами. Она была в одной юбке, белой полотняной рубашке и вышитом чёрном переднике с кружевами.

Сорочки и прочее женское бельё сушилось на протянутых верёвках. Девушка снимала сорочки, вешала их снова, вертелась туда и сюда, улыбалась Уленшпигелю, посматривала на него и, наконец, сев на одну из привязанных верёвок, начала на ней качаться, как на качелях.

По соседству кричал петух, и кормилица играла с ребёнком, поворачивая его лицом к стоящему перед ней мужчине.

– Боолкин, улыбнись папаше.

Ребёнок заревел.

Хорошенькая девушка всё ходила по садику, снимая и вешая бельё.

– Это шпионка, – сказал Ламме.

Девушка закрыла глаза руками и, смеясь, смотрела сквозь пальцы на Уленшпигеля.

Потом она обеими руками приподняла свои груди и дала им скользнуть вниз и снова стала качаться, не дотрагиваясь ногами до земли. Она вертелась на верёвках, точно волчок, юбки её развевались, и Уленшпигель смотрел, как сверкает на солнце белизна её полных рук, обнажённых до плеч.

Так вертелась она и смеялась и посматривала на него. Он вышел, чтобы встретиться с нею.

Ламме шёл за ним следом. Он искал дыру в садовом плетне, чтобы пробраться внутрь, но не нашёл.

Увидев, что они ищут её, девушка снова, смеясь, поглядывала на них сквозь пальцы.

Уленшпигель пытался пролезть сквозь плетень, но Ламме удерживал его, говоря:

– Не ходи, это шпионка, быть нам на костре.

Девушка всё разгуливала по садику, прикрывала личико передником и смотрела сквозь его кружева, выглядывая, не идёт ли к ней её случайный приятель.

Уленшпигель совсем уж собрался перескочить через плетень, но Ламме не пускал, схватил его за ногу и стащил, говоря:

– Плаха, топор и виселица. Это шпионка, не ходи туда.

Уленшпигель сидел на земле, возясь с Ламме, а девушка высунула голову из-за плетня и крикнула:

– Прощайте, сударь! Пусть Амур побережёт ваши любовные усилия до другого случая.

И из-за плетня доносился её насмешливый хохот.

– Ах, – сказал он, – точно пучок иголок впился в ухо.

Дверь с шумом захлопнулась.

Уленшпигель был мрачен, а Ламме всё удерживал его и говорил:

– Ты перебираешь нежные соблазны её прелестей, которые не достались тебе, а она шпионка. И хоть печальна эта утрата, а для тебя к лучшему.

Уленшпигель не ответил ни слова, и оба вновь сели на своих ослов и поехали.

XX

Нога справа, нога слева, – так подвигались они вперёд на ослах.

Ламме переваривал свой обед и запивал свежим воздухом. Вдруг, размахнувшись хлыстом, Уленшпигель изо всех сил ударил его по заду, который валом вздулся над седлом.

– Что ты делаешь? – жалобно закричал Ламме.

– В чём дело?

– Хлыстом ударил!

– Кто ударил?

– Да ты ударил!

– Слева?

– Ну да, слева, по моему заду. Почему ты дерёшься, бродяга несчастный?

– По неведению. Я знаю очень хорошо, чтó такое хлыст, и так же хорошо знаю, чтó такое стройный зад на седле. Но вот посмотрел я, как выпячивается над седлом эта толстая широкая туша, и сказал себе: «Ущипнуть её пальцем невозможно, – верно, и хлыст её не проберёт, если шлёпнуть». Значит, я ошибся.

Ламме рассмешили эти размышления.

– Но я не единственный человек на этом свете, согрешивший по неведению, – продолжал Уленшпигель. – Примером тому мог бы служить не один балбес, выпятивший своё сало над седлом. Если мой хлыст согрешил перед твоим задом, ты согрешил перед моими ногами, когда помешал мне перескочить к девушке, которая из своего садика зазывала меня.

– Мерзавец, – воскликнул Ламме, – так это была месть!

– Невинная, – ответил Уленшпигель.

XXI

Одиноко и тоскливо жила Неле при Катлине, которая всё взывала о своей любви к холодному дьяволу. Но тот не являлся.

– Ах, – вздыхала она, – ты богат, Гансик, любимый мой; ты мог бы вернуть мне семьсот червонцев. Тогда Сооткин вернулась бы живая из чистилища, и Клаас обрадовался бы в небесах. Ты можешь! Уберите огонь, душа рвётся наружу. Пробейте дыру, душа рвётся наружу!