Парни нашего двора - Анатолий Фёдорович Леднёв

огонь издалека. Выходит, прав. Прав и Швецов, он действовал согласно тактике самоходно-артиллерийских установок.

— Ясно, — протянул Стрельцов и, затушив папиросу о каблук сапога, кинул окурок прямо на пол. Вспомнил, должно быть, что гвардии майор Перетяга намеревался пустить даже тяжелые самоходки в танковых порядках. Комбриг мог отменить приказание командира, «распушить» Перетягу за нарушение устава самоходчиков. Взъерошился бы и майор, чего доброго, рапорт высшему командованию написал.

Евгений Александрович поступил проще, он попросил у гвардии майора тяжелые самоходки себе в резерв. И никто рапортов не писал, обиженных нет.

Пименов продолжал:

— Достоинство советского воина война подняла высоко. Человек с оружием в руках — сам себе генерал. Честь его надо уважать, как свою собственную!

«Черт возьми, — подумал я, — как здорово сказано!»

Иннокентий Фролович словно угадал мои мысли.

— Ребята погорячились. Снежков уверен в своей правоте, а Швецов не совсем. Виноватым-то кому быть хочется. Надо бы написать в рапорте, как было дело, а он обрисовал, как должно быть по-уставному. Во главу возвел оскорбление: меня, мол, трусом обозвали, а я по уставу действовал. Об исходе боя он умолчал. Мысли об этом разлетелись, так сказать. Он оскорбился, выходит, как самоходчик, пушка, а не человек. Вот почему те офицеры, которые думают, что они командуют орудиями, танками, пулеметами, не правы. Вы не хуже меня понимаете, Евгений Александрович, что командовать можно людьми, только людьми. Нельзя забывать главное в человеке — человечность. Посрамленная, она мстит за себя, рождает рознь между людьми, которая подтачивает уверенность в общем деле, в успехе его.

— Спасибо, Иннокентий Фролович дельно мыслишь. — Стрельцов встал с сиденья, уперся руками в стол. — Но что делать? Между танкистами и батарейцами артдивизиона подобных споров не возникало? Нет. Вывод? Как это у Крылова?

— Лебедь рвется в облака, рак пятится назад, а щука тянет в воду? Вы об этом, Евгений Александрович?

— Вот именно, Иннокентий Фролович, чтобы не оставался «воз поныне там», расставим силы по местам!

Тогда-то в нашей бригаде самоходки были сведены в отдельный артполк, а танковые батальоны стали чисто танковыми. Командиром полка назначили гвардии майора Перетягу.

— Вы, Николай Остапович, — объяснил свое решение гвардии подполковник, — отлично использовали самоходные орудия. Помните бой у ратуши? При надобности будем придавать танкам батареи артустановок.

— Я слушаюсь, — не очень-то бодро сказал Перетяга, еще не понимая, повышение это или понижение.

Обо всем этом я вспомнил по дороге в санбат.

Действительно, самоходки — не танки, и применять их надо умеючи. Сегодняшний бой — доказательство этому.

Глава четвертая

«Здравствуй, мама!

Я уже лейтенант. Высылаю аттестат. Я знаю, как тебе трудно, хотя ты не пишешь об этом. Ведь не я один получаю письма. Мамы и жены разные. Одни такие, как ты, а другие слезно жалуются, все боли свои на бумагу перекладывают. Зачастую письма читаем сообща, поэтому знаем, как там, по всей стране.

На голодный желудок не повоюешь и не поработаешь. Исхудали, должно быть, Милка с Вовкой, они ведь растут. Да и ты, наверное, сдала. С аттестатом полегчает малость. Писала ты, что дядя Ваня без руки вернулся, продал все свое барахлишко, да еще подзанял — не хватало, и лошадь купил, к родственникам жены в Киндяково уехал, единоличником стал, с учетом, что с инвалидов войны налогов не берут… Как он там? Ведь токарем был? Не одумался?

За что, думаешь, мне звание лейтенанта присвоили? И сам толком не знаю. Длительное время я занимал должность офицера. Помнишь Зорьку, мама? Ту, что письма тебе обо мне писала. Она погибла, нелепо погибла, глупо. Была офицером связи, ехала ночью на мотоцикле с донесением. Один из наших, трус, испугался, за немца принял ее, бросил гранату да еще из автомата прошил.

Расстреляли его. Да что толку. Мертвых не воскресишь, а трусов не поубавишь. Жалко Зорьку, ой, как жалко. Ее Зоей, как и тебя, мама, звали. Выручала она меня не раз. И раненного еще под Москвой из-под огня вытащила, а потом контуженного из горящего танка. Считай, на себе по земле волокла. Опоздай она на минуту — и все, танк-то взорвался…

Я думал, все это так — боевая дружба. Я бы ее тоже в беде не бросил, солдатский долг. Мне дневник Зорьки передали, именной пистолет, отца ее, погибшего пограничника. Почему, думаю, мне? А как прочел, понял — любила она меня, оказывается.

Тогда и заступил я на Зорькину должность. Ничего. Справлялся. Писали мне, что Юра (помнишь, моряк, что заходил к нам?) погиб где-то на Дунае. А Вена Шурин на фронт ушел, это тот, что каптером в штабе округа служил. Выходит, и у него совесть заговорила? Может, ты что слышала о других ребятах?

Мне пишут редко. Заботы, наверное, мешают. У каждого — свои. Да, получил орден Красной Звезды. Это еще до присвоения звания.

В общем, со службой все в порядке. Заявление в партию подал.

Порассказать мне есть о чем. Вот кончится война, расскажу, в письме обо всем нельзя.

Ну, до свидания, мама. Целую. Поцелуй за меня малых.

Остаюсь в добром здравии ваш сын гвардии лейтенант танковых войск А. Снежков.

25-го марта 1945 года. Германия.

P. S. Высылаю фотокарточку, что еще в прошлом письме обещал. Посмотрите, какую морду наел. Кормят от пуза. Глянете и не узнаете. Фотокарточку наш полковой фотограф делал. На ней я еще старший сержант. Некогда было проявлять да печатать, наступаем.

Еще раз целую и обнимаю А. Снежков».

Письмо я закончил, сложил треугольником, адрес написал, а мысленно продолжаю его, словно с матерью глаз на глаз беседую. Ребята живы, пострадал только я, и то пустяки. Завтра же буду в бригаде. На танк меня, наверное, не посадят. И потому — что в первом же бою, будучи командиром танка, машину