Последний год - Алексей Новиков

Положение Александра Ивановича, уже в то время видного петербургского чиновника, стало весьма щекотливым, хотя он и не был причастен к политической деятельности брата. В ту мрачную пору представители высшего света припадали к стопам его величества в неистовом холопстве и одновременно деловито хлопотали о переводе на себя имущества осужденных. Александр Иванович проявил твердость – не отказался от брата и не порвал связи с ним. Он вовсе этого не афишировал, сохрани бог! Но он сменил спокойную карьеру, уже сделанную в Петербурге, на кочевую жизнь ученого странствователя.

Человек выдающегося образования и неуемной любознательности, Александр Иванович занялся поисками в иностранных архивах документов, относящихся до русской истории. Талант следопыта и настойчивость привели его к находкам поистине драгоценным. Эта деятельность Тургенева не получила официального признания со стороны русского правительства, но и не подвергалась запрету. Так изобрел он для себя занятия, позволявшие общаться на чужбине с братом-изгнанником. Это было тем легче и незаметнее осуществить, что у Александра Тургенева было столько же знакомых в Париже, сколько в Петербурге, и, пожалуй, не меньше того в Риме или в Лондоне. Будучи в Париже, русский путешественник заводил эти знакомства повсюду: в аристократических салонах Сен-Жерменского предместья, среди ученых Сорбонны, между артистами и писателями; из Сорбонны спешил в театр; с проповеди знаменитого церковного проповедника в тесную храмину, где спорили об учении Сен-Симона или о немецкой философии, а оттуда в министерский или литературный салон.

В «Хронике русского», которую напечатал в первом номере «Современника» Пушкин, мелькали имена Гизо и Тьера, Шатобриана, Ламартина, Скриба, Мюссе. Русский путешественник обсуждает литературные новинки с Мериме, обедает с потомком Микеланджело, спорит с Делилем о нравственном состоянии Франции и слушает перевод на французский язык пушкинских «Цыган». Он читает нашумевшую книгу Токвиля об американской демократии, наблюдает уличный карнавал, читает только что появившуюся статью о египетских иероглифах, обсуждает смену французского кабинета министров и – как будто бы ему отпущено в сутках вдвое больше часов, чем всем людям, – изучает в парижских архивах один фолиант за другим!

«Я совсем не охотник до наук точных, – пишет из Парижа Тургенев, – а еще менее знаток в оных, но по необходимости должен изредка заглядывать в Академию по понедельникам, для того чтобы быть аu courant[5] главных открытии, даже попыток в том, что делается немногими для всех и каждого. Иначе взгляд на мир нравственный, на мир интеллектуальный и даже политический будет неверен. Энциклопедический взгляд не мешает специальности, а с тех пор, – заключает русский энциклопедист, – как я справляюсь об успехах машин и о газе, я лучше сужу о Людовике XIV и о Петре Великом».

Александр Иванович проявляет истинное вдохновение, когда скромно перечисляет свои драгоценные находки в парижских архивах или мечтает сверить сокровища, добытые во Франции, с материалами русских архивов…

Александр Иванович Тургенев верен себе и в новой своей «Хронике», которую перечитывает, готовя ее для журнала, редактор-издатель «Современника». Он заверяет, что в Париже и в Лондоне можно собрать ценнейшую библиотеку книг о России, о ее отношениях с Востоком. Он познакомился с неизданными страницами записок знаменитой Рекамье. Он торопится сообщить, что в Париже выходит книга о пребывании Вольтера в Англии со многими новыми подробностями и документами. Александр Иванович с величайшим трудом нашел в Париже любопытную книгу американца Чаннинга о Мильтоне, чтобы вручить ее Шатобриану. Его заботит мысль: успеет ли Шатобриан познакомиться с ней раньше, чем выйдет в свет его перевод мильтоновского «Потерянного Рая»? Тургеневу удалось уличить знаменитого церковного оратора Франции в том, что тот во славу божию извратил в своей проповеди цитату из Монтескье, и это занимает русского путешественника не меньше, чем услуга, которую он хочет оказать Шатобриану.

Он успел посмотреть в парижском театре пьесу Скриба о князе Потемкине-Таврическом и дает ей предельно краткий, но выразительный отзыв: «Я давно так не смеялся». Еще бы! Ученые и литераторы Франции знают о России гораздо меньше, чем знает о Франции Александр Иванович Тургенев, не принадлежащий ни к ученому сословию, ни к записным литераторам.

Между животрепещущих строк «Хроники» непременно упомянет Тургенев о том, что он торопится кончить свои выписки в парижском архиве из весьма интересных документов, относящихся к России…

Строки эти так и манят, так и дразнят воображение Пушкина, отдавшего столько времени и труда занятиям историческим.

В это время и явился в Петербург Александр Иванович Тургенев. Вместе с ним прибыли в Петербург выписки из парижских архивов о сношениях Франции с Россией, начиная еще с допетровской эпохи! Можно представить себе, как обрадовался этой встрече историк Петра I.

Пушкин не видел Тургенева более двух лет. И, конечно, прежде всего расспросил его о брате-изгнаннике. Выслушав невеселую повесть о человеке, которому положен вечный запрет жить и работать в России, Пушкин запечалился.

– Во всех горестях моей жизни, – сказал он, – не пришлось мне испытать такого гонения. Но знаю: нет более страшного наказания, чем неутолимая тоска человека, лишенного родины.

Александр Иванович мог рассказать еще одну горестную повесть о человеке, которого никто, правда, не подвергал изгнанию. Тургенев приехал в Петербург из Москвы. Там наслушался о Чаадаеве. Издевательства с посылкой лекарей к автору «Философических писем» продолжались. Родовитые москвичи, которые были в свое время так оскорблены за отечество, теперь со злорадством следили за продолжением фарса, изобретенного царем.

– Боже, до чего же грустна наша Россия! – отозвался Пушкин. – О Гоголе, Александр Иванович, ничего не слыхали? Как он здравствует? Застрял в Париже или добрался до Италии? Засел ли он за свои «Мертвые души»? Когда он читал мне начальные главы, не поверите, как стало грустно за Россию. Слушая вас, ощутил то же.

Разговор, как всегда бывает после долгой разлуки, переходил с одного предмета на другой. Александр Сергеевич и совсем было оживился, когда стал забрасывать гостя нетерпеливыми вопросами о его находках в парижских архивах.

Тургенева беспокоило другое. Еще в Москве услышал он смутные толки об анонимном письме, в котором Пушкина называли вторым рогоносцем после Нарышкина. Вот об этом и заговорил Тургенев.

– Дело идет к своему концу, – отвечал Пушкин. – Розыск мой увенчался успехом. Я знаю имя сочинителя. Мне и принадлежит суд над ним.

А каков же будет этот суд? Письмо к Луи Геккерену так и лежит незавершенное в письменном столе поэта. Каков же и когда будет суд негодяю?

Александр Сергеевич глянул на Тургенева и круто повернул разговор:

– Впрочем, не стоит об этом говорить… Но позвольте попенять вам, Александр Иванович: неужто вы, обладая сокровищами, добытыми в хранилищах Франции, собираетесь ныне бежать из «Современника»?

Обвинение было настолько неожиданным, что Тургенев сразу забыл о гнусной анонимке. Пушкину, видимо, только того и было надо. Порылся среди своих бумаг и начал читать из «Парижских писем» Тургенева, предназначенных для очередного номера журнала:

– «Всего более парализован я известием газетным, что Пушкин будет издавать Ревю[6], а не журнал».

Оторвался от рукописи, спросил с шутливой строгостью:

– Изволили так писать, милостивый государь, взирая из парижского далека на неразумного Пушкина? А о том, что оному Пушкину едва удалось добиться разрешения даже на ревю, конечно, не подумали? Да и где же, будучи в Париже, помнить, что есть на Руси самодержец, не поощряющий праздного занятия журналами, что есть подлец Уваров, пекущийся о просвещении при помощи тупоголовых цензоров, что есть, наконец, всеведущее и всемогущее Третье отделение! Господи, да мало ли что существует на Руси, о чем нет надобности помнить русскому человеку в Париже… Вот и пишет Александр Иванович Тургенев, Пушкиным недовольный: «Я собирался быть его деятельным и верным сотрудником и сообщать животрепещущие новинки из области литературы и всеобщей политики…» Политика! Какое слово вы сказали! – ужаснулся поэт. – Знаете ли вы, что в переводе на наши русские нравы обозначает это слово? Развращенную рабством власть, сыск и кнутобойство! А вы, из татарской неволи высвободившись, по-европейски судить изволите: «Но какой интерес могут, мол, иметь мои энциклопедические письма через три или четыре месяца? Вся жизнь их эфемерная, и они не выдержат квартального срока…» Истинно так! Только одно забыли: если окно в Европу, когда-то прорубленное Петром, ныне наглухо забито, так давайте же дадим читателям хоть в щель на свет божий глянуть. Вы правы, однако! Куда бы как хорошо превратить «Современник» в журнал ежемесячный!