Сандаловое дерево - Элли Ньюмарк

— Разве Лахор не в Пенджабе?

— Да, и волнения там уже имели место.

Я подумала о Мартине — как он, загорелый, в курте, с биди в зубах, ни дать ни взять беженец, садится на поезд до Лахора.

Мой возница задремал. Свесил голову на грудь, из уголка рта тянется по подбородку тонкая красная струйка. Лошадь тоже, если можно так выразиться, клевала носом, лениво отмахиваясь хвостом от надоедливых мух. Я постояла немного, слушая мерное сопение и оглядывая из-под ладони дорогу, по которой тащились люди и запряженные волами скрипучие повозки. Мистер Сингх сказал, что здесь живут индусы и сикхи, и, следовательно, здесь безопасно. Если свободно гулять можно только здесь да в колониальном квартале, решила я, то было бы неразумно не воспользоваться представившейся возможностью. Пройдусь пешком, а потом возьму тонгу и доеду до буддийского храма. Я расплатилась с возницей, надела темные очки и зашагала по дорожке.

Глава 34

Мощеная аллея заканчивалась на границе владений мистера Сингха. Сменившая ее пыльная, пропеченная солнцем дорога тянулась мимо индуистского храма. Из лежавшей на ступеньках кучки рванья высовывались две иссохшие коричневые ноги. Из храма несся жутковатый трубный звук призывавшей богов раковины, потом зазвенели пальцевые тарелочки, раздалось негромкое пение. Мистер Сингх говорил, что он не религиозный человек, но мне казалось, что он все-таки не чужд мистики. Было бы странно, если бы местные ритуалы обошли его стороной.

Я вложила монетку в руку нищего и, заглянув в открытую дверь, увидела статую Ханумана, бога-обезьяны, на его мудром лице застыла тень легкой улыбки, на шее висели гирлянды из ноготков. Входившие в храм почтительно ему кланялись, некоторые касались лбом пола, а один мужчина даже распростерся ниц, держа фимиам в вытянутых руках. В воздухе струился ароматический дымок. Какая-то женщина опустилась на колени перед высохшим и напоминающим паука пандитом, чтобы принять от него тику. Я вдруг осознала, что никогда не видела индуистский храм пустым, что в нем всегда, в любое время дня и ночи, кто-то есть. Чего бы ни достигал человек молитвой, сам этот акт явно удовлетворял некую глубинную человеческую потребность.

Я пошла дальше, держась тихих жилых улочек, с любопытством поглядывая по сторонам: здесь женщины развешивали на деревьях выстиранные ткани — не знакомые мне, но красивые одеяния; там мужчина на пороге чистил зубы веточкой дерева ним.

А потом я увидела труп.

Тело лежало на земле под тростниковой крышей открытого похоронного домика. Облаченные в белое люди сидели на корточках возле горки свежих цветов, бритоголовый мужчина неспешно разворачивал тело лицом в противоположную от меня сторону. Мартин рассказывал, что индусы перед молитвой над умершим кладут его лицом на юг, в направлении смерти. Я остановилась поодаль, чтобы не привлекать к себе внимания, и наблюдала за происходящим во все глаза. В смерти есть странное очарование.

Умершую завернули в желтое, бритоголовый опустился подле нее на колени и обрызгал тело священной водой. Держа руки ковшиком, он осторожно полил щеки и лоб, потом бережно промокнул краем рукава ухо, где, должно быть, собралось немного воды. Наблюдая за ним, я решила, что этот человек любил покойную. Может, сын? Обмакнув два пальца в горшочек, мужчина нанес на лоб умершей немного сандаловой пасты, после чего другие члены семьи помогли поднять ее на бамбуковые носилки. Тело укрыли розами, жасмином, ноготками, так что оно все, кроме лица, оказалось буквально погребенным под грудой цветов.

Мужчины пристроили носилки на плечи, один взял барабан, и процессия направилась к месту кремации под медленный похоронный ритм. Лишь когда они проходили мимо, я с изумлением увидела, что умершая совсем еще юная. И бритый мужчина, вероятно, не сын ей, а муж. Разумеется, я тут же представила, как Мартин подобным же образом готовит мое тело, а я — его.

Я смотрела им вслед, и грудь моя стеснилась.

Мы смертны.

Эта мысль, простая и обыденная, вдруг наполнилась реальностью, чувствами. На меня будто налетел поезд. Я стояла, пытаясь сосредоточиться на том, что по-настоящему важно в моей жизни. Билли и Мартин. Вот так.

Пока я примирялась с реальностью смерти, что-то тяжелое ударило меня в затылок, едва не сбив с ног. Я обернулась и увидела обезьяну, сидевшую в нескольких шагах от меня, в лапах она держала мои очки. А я и забыла про них. Рыжевато-бурая, со сморщенной нахальной физиономией, обезьяна крутила очки, точно дразня меня. Воришка, должно быть, сидела на крыше или на дереве, выжидая удобный момент. Я посмотрела на эту инкарнацию Ханумана и внезапно, быть может благодаря тому, что смотрела теперь на мир без очков, осознала, сколь тщетны чувства вины и сожаления. У нас просто разный счет времени.

Потеря очков не сильно меня расстроила. Сама не знаю почему, я решила заглянуть и в буддийский храм. Гарри ползал на коленях у ног Будды, поправляя разбросанные подношения, собирая в бумажный мешок засохшие яблочные ломтики и пожухлые цветы и напевая песенку из «Волшебника страны Оз»: «Мы идем к волшебнику…» Такой забавный.

— Привет, Гарри.

Он замер и повернулся:

— Эви. Рад вас видеть.

— Надеюсь, не помешала.

— Вовсе нет. — Его лицо расползлось в мягкой улыбке. — Чем могу помочь?

Я хотела спросить, почему мы все должны умереть и что нам нужно делать при жизни, но сказала другое:

— Я по поводу того перевода с урду.

— А, да. Это интересно, очень интересно. — Гарри опустил мешок с мусором и вытер руки. — Речь в тех записях идет о случае сати, имевшем место в 1858-м.

— Сати?

— Это ритуал самосожжения вдовы вместе с мужем на похоронном костре.

Я зябко поежилась:

— Разве этот ритуал не запретили?

— Запретили. Кажется, в 1848-м. Но… он жив и по сей день.

По рукам побежали мурашки. Перед глазами, как ни пыталась я отключить воображение, возник почерневший, сморщенный труп Мартина на высоком похоронном костре. Я точно знала, что никогда бы не пошла за ним в огонь, и нисколько не сомневалась, что и он не пожелал бы этого.

— Но почему женщины делают это?

Гарри помедлил, прежде чем ответить:

— Традиция. Чувство обреченности. Вдовы, пожертвовавшие собой, дабы почтить память мужа, считаются мученицами. — Он задумался. — Сати совершают женщины всех каст, хотя, строго говоря, его не совершают — в него, скорее, впадают, как в состояние благодати. Разумеется, мотивы далеко не всегда столь возвышенные и благородные. Иногда. Если вдове грозит бедность, даже нищета… да. Ганди говорит, что бедность есть наихудшая форма насилия.

Интересно, взошла ли вдова на костер спокойно и достойно или бросилась в пламя сломя голову? Могли ли ее принудить или опоить? Потеряла ли она сознание от дыма или кричала, когда ее коснулся огонь? Думать об этом не хотелось.

— Но какое отношение имела к этому Адела Уинфилд?

— Судя по всему, мисс Уинфилд присутствовала при сати.

— Почему? Кого кремировали?

— В записи говорится лишь о присутствии мисс Уинфилд. Что само по себе довольно странно. Индийским женщинам не дозволяется даже стоять вблизи костра. Присутствие же на похоронах англичанки — событие экстраординарное.

— Не могу даже представить такое. Сознательно пойти на то, чтобы сгореть заживо…

— Есть вещи похуже смерти.

Я как будто почувствовала на себе взгляд Будды.

— Реинкарнация?

— Нет. — Гарри решительно покачал головой. — Смысл реинкарнации — пройти так далеко, чтобы потребности в дальнейшей реинкарнации уже не было.

— Так вы стремитесь к забытью?

— Я бы, пожалуй, назвал это умиротворенностью. — Гарри помолчал. — Извините, заболтался. — Он улыбнулся: — Что-нибудь еще?

Прогоняет? Я покачала головой:

— Спасибо. Вы были очень добры.

— Тогда давайте попрощаемся. Я слишком долго оставался в ашраме, пытаясь быть кем-то, кем не являюсь. На следующей неделе уезжаю к Ганди в Калькутту. Пора браться за дело.

У меня дрогнуло сердце.

— Разве в Калькутте не опасно?

— Жизнь вообще опасна. — Он наклонил голову, словно разговаривал с ребенком. — Но каким станет мир, если мы будем заботиться только о собственной безопасности?

Глава 35

Билли с коробкой уже отправились спать, когда из клуба вернулся Мартин. Я стояла на веранде, смотрела, как он заводит «паккард» в старую конюшню, как идет потом через двор под начавшимся дождем. Он взбежал по ступенькам, потряс головой, точно промокший пес, снял очки, и я пожалела, что оборвала его утром, не дала рассказать про сон. Я встретила его на верхней ступеньке и поцеловала в щеку — он вздрогнул и как будто смутился.

В комнате Мартин переоделся в сухое и поставил пластинку Этель Уотерс, «Штормовая погода». Голос хора — горестная песнь об утерянной любви и нескончаемом дожде — как удар в лицо.