Мои печальные победы - Станислав Куняев

В этой внутривидовой борьбе волей-неволей мне пришлось выработать несколько правил. Во-первых, для меня всегда было крайне важно знать: бросающий тебе обвинение или даже оскорбление твой недавний соратник — не отказывается ли при этом от своих прежних убеждений? Не запамятовал ли он — вольно или невольно — свои слова и взгляды, которые исповедовал вчера? Атмосфера ренегатства в нашу эпоху стала настолько естественной, что измена убеждений почитается чуть ли не за доблесть, которой не гнушались гордиться самые известные люди советской эпохи — от Александра Яковлева до Михаила Ульянова, от Виктора Астафьева до Сергея Залыгина.

Все политические обвинения в мой адрес, вышедшие в середине 90-х годов из-под пера вчерашних соратников, вызывали у меня сначала лишь горестную усмешку. Я вспоминал при этом то Заболоцкого — «нет на свете печальней измены, чем измена себе самому» — то народную мудрость: «что написано пером — не вырубишь топором». А сейчас, когда случается нечто подобное, все чаще вспоминаю Сталина, любившего повторять мудрую пословицу античных времен: «Даже Боги не могут бывшее сделать небывшим».

Печальным драматическим эпизодом в моей жизни последних 15 лет была рукопашная война с Владимиром Бушиным. Началась она в 1989 году и была куда более тяжелой, нежели распря с Глушковой. В отличие от нее Бушин никогда не давал повода упрекать его в том, что он поменял взгляды, оценки, убеждения. Да и полемист он незаурядный. Но у него были и остаются другие уязвимые места: в яростном желании победить соперника во что бы то ни стало он не брезгует ничем. Может поглумиться, передернуть цифры, даты, факты; может выдумать для себя удобный образ соперника и триумфально расправиться с ним, как расправляются с чучелами своих врагов шаманы диких племен. К тому же у него никогда не было литературного ореола— прозаик он никудышный, впрочем, как и стихотворец, что объективно делает его нападки на Распутина, Кожинова или даже Солоухина легковесными и сомнительными. Он не способен осознать значение творчества для русской культуры тех, кого делает мишенями своего язвительного остроумия, часто переходящего в прямое глумление.

В свое время ненависть к Есенину на мгновение объединила двух непримиримых политических противников — «белого» Бунина и «красного» Бухарина, объединила настолько, что оба низвергали одинаковую хулу на великого русского поэта, говоря о его пьянстве, хамстве, о простонародной грубости его поэзии.

Как будто это главное в Есенине, а не его великая, бесконечная русская сущность.

Иногда неистовые ревнители патриотизма бывали настолько и явно несправедливы, что мне казалось, будто ими руководит некая третья сила, мечтающая о нашем взаимном самоистреблении. Вспомним стихотворение Юрия Кузнецова о том, как два отважных войска (а в отваге Бушину не откажешь!), на радость маркитантам, сошлись на поле брани:

А наутро, как только с кустаЗасвистала пичуга,Зарубили и в мать и в крестаОба войска друг друга

Если бы только один я был мишенью патриотических снайперов! Конечно, я был более других на виду, потому что пытался объединить вокруг журнала патриотов всех мастей, пытался свести коммунистов с монархистами, националистов с демократами-государственниками, писателей великого таланта и скромных тружеников пера. Задача была почти утопическая, но бывали времена, когда на страницах «Нашего современника» одновременно соседствовали Бондарев и Астафьев, Кожинов и Глазунов, Бушин и Вячеслав Клыков.

Юрий Кузнецов публиковал свою поэму о Христе, и в тех же номерах присутствовали священники, осуждавшие поэму, или Михаил Лобанов, выражение лица которого менялось, когда разговор заходил об авторе «Атомной сказки». Но я насколько мог терпел все эти русские раздоры, смирял гордыню то одной то другой стороны, помня, что в такое время нельзя допускать, чтобы «один патриот повесил другого патриота». Худой мир лучше доброй ссоры, а все ссоры к тому же были недобрыми.

Я никогда не упрекал Распутина в его политических иллюзиях — в излишней доверчивости к Горбачеву или Солженицыну, потому что он для меня прежде всего творец «Последнего срока» и «Прощания с Матерой».

Можно выставить счет Владимиру Бондаренко за его безнадежную попытку изобразить Бродского русским поэтом-патриотом, но грешно забыть о его прекрасных портретах Николая Рубцова, Глеба Горбовского, Алексея Прасолова.

Если же следовать рапповским рецептам патриотической стерилизации талантов, то придется выкинуть из литературной жизни Владимира Крупина, Веру Галактионову, Владимира Личутина с их прозой, Михаила Лобанова и актера Александра Михайлова с воспоминаниями, Марину Струкову с ее русским патриотическим неоязычеством и Нину Карташеву с культом православного воинства, Юрия Кузнецова с его последней поэмой. И что же у нас тогда останется? Пейзаж после битвы — громадное до горизонта смертное поле, усеянное телами лейтенантов, на поле стоит в оцепенении Владимир Бушин, а вокруг него хлопочут истинные победители сражения — маркитанты-мародеры.

В августе 1989 года, когда я стал главным редактором журнала, то первым делом мы поменяли обложку. Вместо желтой она стала белой. Профиль Горького был заменен мартосовской композицией Минина и Пожарского. Сразу же после этого я получил негодующее письмо от В. Бушина. Оно, к сожалению, было потеряно мною, но сохранился мой ответ Бушину.

«Володя!

Очень жаль, что мне приходится тратить время на бесплодные споры. Ты думаешь о Горьком так, а я иначе. Горький за свою долгую жизнь порусофобствовал вволю (я уж не говорю, что во многих статьях 10 годов он прямо объявлял себя сионистом). Русскую деревню он ненавидел непонятной мне патологической ненавистью, российскую историю считал пустой и бездарной. А работая над книгой о судьбах крестьянских поэтов, я лишний раз убедился в том, что крестьянство он вообще считал навозом истории. Да, воспоминания о Есенине он написал, ты прав. Но на первом съезде, когда уже после кровавой коллективизации всякого рода ораторами от Бухарина до Безыменского Есенин и есенинская линия стиралась в порошок, объявлялась враждебней социализму и т. д., наш патриарх все это слушал, благословлял и не опроверг ни одного слова распоясавшихся русофобов. Не случайно он же был вдохновителем, редактором и шефом страшной книги о Беломорканале. Не случайно же через два года после этого, он, в сущности, определил судьбу Павла Васильева, назвав его фашистом и антисемитом[38]. Ты что, не знаешь этого, Володя? Ты что не знаешь, как он писал о русских крестьянах; «Вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и деревень — все те, почти страшные люди, о которых говорилось выше, и их место займет новое племя! — грамотных, разумных, бодрых людей…» Вот и вымерли, согласно его желанию, в голод 30–32 годов… Как же мог такой человек с такими убеждениями не благословить Беломорканала и Соловков? Ну да ладно, хватит о нем. Поговорим о нас. (Естественно, что так понимая взгляды Горького я твое письмо печатать у себя не буду.) Давай разговаривать честно. Я хотел напечатать твою статью о Сахарове, но Сахаров осенью наговорил столько[39], что стало ясно: все это нуждается также в оценке. Словом, как сказал Шафаревич, «если уж бить по Сахарову, то чтоб наповал…»

Я предложил тебе расширить твою статью, доказать политический авантюризм осенних выступлений Сахарова, это лишь усилило бы нашу аргументацию… Ты сначала вроде бы соглашался, но потом раздумал. Я тебя понимаю: тебе не захотелось дописывать и доделывать уже на твой взгляд законченную статью. А журналу нужно было, чтобы она была более убедительной и абсолютно неотразимой по аргументации. Тебе не хотелось ее дорабатывать, ибо ты знал, что она уже публикуется в «Военно-историческом журнале», в 11 номере. А мы ее хотели ставить в 12-й, так что ты в известной степени поступил с журналом некорректно.

Ты зря упрекаешь меня во лжи, говоря, что Кожинов был за публикацию твоей статьи. Кожинов считал, что статья о Сахарове должна появиться в «Н. С.», но не в твоем варианте, который он считал весьма поверхностным. Можешь позвонить ему, и он подтвердит то, что я пишу.

Зря ты упрекаешь меня, что я вычеркнул тебя из списка авторов (мы приводили только тот перечень авторов, чьи работы уже имеются в редакции), что я отринул тебя от вечеров «Н. С.» А как я мог звонить тебе и куда-то приглашать, когда ты весьма по-хамски дважды с криком набрасывался на меня за то, что я вернул тебе статью о Сахарове, за то, что я имею свое мнение о Горьком? Зачем мне нарываться на твой скандальный темперамент?

Впрочем, я ссориться не хочу, ценю тебя как критика, предлагаю тебе поехать в конце февраля с журналом в Ленинград; прочитал твою статью в «Кубани» о Лермонтове и готов ее перепечатать в журнале, если ты дашь на то свое согласие.