Внучка берендеева. Второй семестр - Карина Демина

Тварь вдруг замерла и, коротко взрыкнувши, крутанулась. Махнула лапой, да удар по плечах пришелся, запахло свежею кровью.

Царевич выругался.

И рядом очутился.

Я же… я выпустила заклятье, которое развернулося кружевным куполом щита.

Глава 21. Об тяготах студенческое жизни

— С-спасибо…

— За что? — Я села рядышком с Евстигнеем. Ноги не держали.

Руки и вовсе тряслися.

Даже на том поле заснеженном этакой жути я не испытывала, как ныне… щит стоял. Стоял навроде… тварь сунулась было и отступила.

Заворчала.

И лапою как приложит сверху… ажно в голове моей загудело.

— Да… за все, — Евстигней потрогал рубаху. — Проклятье, задела-таки… глянешь? Слушай, а твой щит, сколько он продержится?

— Не знаю, — честно ответила я. — В тот раз надолго хватило. А сейчас…

Тварь скребанула лапой и заворчала. Обошла.

Морду сунула.

Лизнула… отступила. Она была живою, пусть и мертвою, отчего мне вовсе дурно делалося. Ох, не то, чтоб я вовсе мертвяков боялася, но… не знаю.

Недобрым от нее тянуло.

— Ясно. Будем надеяться на лучшее.

И плечо раненое потрогал.

— Рубаху порвала, — пожаловался Евстигней.

— Я дорву…

Кровяное темное пятно расползалось по рукаву, по спине. Евстигней лишь кивнул.

— Ишь, пялится…

Умертвие и вправду перестало бить по щиту, но село напротив, сложило лапы на груди и вперилось в нас единственным красным глазом. Из другого торчал обломок кости.

Я ж ухватила ворот рубахи и дернула.

Ткань расползлася.

— Надеюсь, шрамы тебя не испугают? — Евстигней в мою сторону не глянул, он уставился на тварюку, будто бы пытался взглядом в розум ейный проникнуть.

Сказывал нам Архип Полуэктович, что находилися этакие умельцы, но больше серед некромантусов. А Евстигней некромантусом не был.

Я же на раны его глядела.

Старалась не зело пялится на старые шрамы… от же ж… и досталося ему… будто зверь какой рвал… и, кажись, ведаю я, какой именно. Привозили к бабке с Семухов молодого парня, который то ли с удали молодецкое, то ли с дури, тоже молодецкое, один на медведя пошел.

Мол, у деда вышло завалить, то и он сумеет.

Завалить-то завалил, да только медведь его подмять успел и порвал крепко.

Бабка тогда всю ночь просидела, шила, заговаривала, да… не хватило силенок. Отошел парень. А Евстигнея, выходит, вытащили.

Свезло.

И ныне-то только шкуру тварюка продрала. Кровит, конечне, сильно, но главные жилы целы, за что Божине превеликое спасибо.

Я села рядышком.

Косточку тонюсенькую — уж, надеюся, не человечью — откинула. Надавила пальцами на шею, как то учила нас Марьяна Ивановна. Может, конечне, она и не самый добрый человек, и вовсе замыслила меня извести по своей какой неизвестной надобности, но учила она нас крепко.

Найти точку особую на шее.

Надавить.

Тогда и боль отступится.

После стянуть края раны. Это я делала, только в прежние-то времена иглу брала, в травяном отваре купанную, на огне каленую, да нитку покрепче. Игла-то у меня имелася… нитка…

Ежель выдернуть из рубахи.

Тонковата будет.

Конечно, коль заклятьем скрепить, то самое оно… если сумею скрепить.

Ниточку я вытягивала осторожненько. Евстигней сидел, не спуская взгляда с тварюки. А она глазела на царевича, не моргаючи. Хотя ж, может, мертвым тварям моргать и не надобно?

— Знаешь, мне это не нравится, — Евстигней здоровою рукою пощупал рану. — Задела… ничего, заживет… где ты меня встретила?

— Я Еську искала…

— И тебе голову задурил?

— Неа, — заклятье не давалося. А на практикуме выходило у меня неплохо, помнится. Марьяна Ивановна еще и нахваливала, мол, до чего скоро и ладно.

А оно…

— Мне докладу бы, — я потрясла рукой. Успокойся, Зося. Тварюка сидит. Щит стоит. Плечо кровит. Этак все напрочь искровится… — А то не пишется. У Еськи язык…

— Ага, только язык и есть. И еще дурь в голове. С другой стороны, — Евстигней наклонился и руку к краю щита протянул. Тварюка ажно встрепенулася. Небось, решила, что еда сама в рот вскочит.

— …у всех у нас своя дурь имеется. А потому к чужой надобно относится с уважением. Зося, ты чего там возишься?

— Ничего.

Заклятье, наконец, сплелось и к нитке прилипло.

Станет она прочна, крепка.

И плечо болеть не будет, а заодно уж гной с раны отойдет.

— Шей… что-то мне не нравится, как она на меня смотрит. Получается, я опять во сне ходил.

— Ходил.

Игла проходила сквозь кожу туго, все ж таки шкура, пусть и царская, тонкая, а все ж прочней обыкновенное тканины.

— Я… когда перенервничаю, молчать не могу. Тишина на уши давит, — Евстигней головой тряхнул. — За мной такое и раньше водилось. Засну в одном месте. Проснусь в другом. Но уже давно… наш целитель настой давал. Пустырниковый. И еще с дурман-травой, но от него голова тяжелой была. И нельзя долго, привыкаешь. Прошло. Уже пару лет, как отпустило… а теперь снова. С чего бы?

— Не знаю.

Я клала стежок за стежком.

Как бабка учила.

Аккуратно.

И заговор шептала. Не знаю, магия в нем аль суеверия, но лишним не станет.

— Я помню, что голова болела… раньше никогда, а теперь… и так… не скажу, чтобы сильно, скорее занудно… ноет и ноет, ноет и ноет… и в сон клонит. Ерема решил, что я болен… хотел к Марьяне, а я сказал, что не надо. Чужая она… мало ли… просто лег. Глаза закрыл… помню, как они разговаривали… Кирей… точно, приходил… Кирей… а дальше пустота. И тварь. Неожиданно, надо сказать.

Я кивнула, хотя ж Евстигней не мог меня видеть.

— Знаешь, а ты хорошо шьешь. Ничего почти не чувствую.

— Тебя медведь подрал?

— Что? А… да…

— На охоте…

Евстигней обернулся и я… серые глаза царевичевы расплылись, расползлись рваной ветошью.

И не глаза.

Песок.

Пепел.

Костер, который догорел. И сгорбившийся старик варушит угли длинной палкой. Пахнет грязью, навозом и зверем. К этому запаху тяжело притерпеться.

У него до сих пор не выходит.

— Танцуй!

Кнут бьет по земле, и он отскакивает.

— Ну же, давай…

— По ногам целься, — лениво замечает Рябой. Он лег под телегою, прибрав себе единственное одеяло, а с ним и Бруньку, которая под одеялом копошилась и хихикала.

Дура.

— А ты, Найденыш, давай, скачи… или думаешь, что даром с тобой кто возиться станет?

Кнут описал полукруг.

И вспорол песок у самых ног, заставив его отпрыгнуть.

— Бодрее, Найденыш, бодрее, — Крикса захохотал, и массивное брюхо его, перетянутое веревкой, затряслось. — Ноги выше…