Сон негра - Даниил Юрьевич Гольдин

Тощих ловко перехватил нож, поддел им петли двери и, надавив, снял створку. Она со стоном повалилась наружу, повиснув на петле замка, который теперь не давал ей окончательно отвалиться и утонуть в снегу.

Из проема нас обдало жаром и сыростью. Граф первый шагнул внутрь, не пряча нож. Я поспешил следом. Украдкой запустил руку во внутренний карман плаща. Нащупал томик и мягкий комочек.

Глаза привыкли к полумраку. Солома на полу, слиплась от испражнений. В сарае нет окон, и густой запах свалявшейся шерсти почти осязаем. Свет проливается только через щели в досках и выломанную дверь.

В дальнем углу поблескивают два глаза. Я встал рядом с графом, чтобы успеть среагировать. Но он совсем не спешит идти дальше. Осматривается.

У стены привалился скелет. Старый, в ободранном тряпье. А рядом с ним погрызенная скрипка.

Глаза в углу двигаются: то гаснут, то снова отражают ворвавшийся тусклый свет.

Тихий скулеж, возня. Глаза приближаются: из темного угла показывается вытянутая морда с доверчивыми заломленными ушами, а за ней и вся облезлая дворгяна. Пес припадает на переднюю лапу. Бока у него ввалились, ребра проступают сквозь клочки грязной белой шерсти. Вокруг одного глаза угадывается коричневое пятно.

– О, мой милый Дух, – говорит граф.

Пес опасливо подбирается к нам. Чуть бочком, чтобы, если что, отпрянуть назад.

Я напряженно наблюдаю за графом, что он будет делать. Хотя меня тянет обернуться и выглянуть в дверной проем, – тревога стала почти невыносимой.

Но граф ничего не делает, и нож так и не спрятал. Ждет.

Собака подбирается ко мне, заглядывает в глаза своими вполне обычными темными собачьими глазами. Ни сияния, ни бездны. Обычные темные печальные собачьи глаза.

Он наклоняет голову на бок, ища ответа, и приветливо хлещет хвостом себя по ногам, еще не решив, рад он или боится.

– Прости, малыш, – говорю. – Нечего тебе дать пожрать.

И смотрю в собачьи глаза и думаю: ну что же я за мудак? Что мне, так сложно было выдавить пару строк, чтоб накормить его? Где нет ни бога, ни праздных радостей. И тошно от себя и стыдно. Просто урод.

Граф тоже за мной наблюдает. А собака, кажется, ничуть не расстроившись моим отказом, припала на передние лапы и на брюхе по соломе поползла к самым моим ногам. Хвостом виляет.

Я стою и двинуться не решаюсь.

А он подползает и лижет мой сапог розовым шершавым языком там, где из сапога обломок стрелы торчит. И так блаженно пахнет от него мокрой псиной, и я жадно вдыхаю этот запах и ртом, и дырами в носовом хряще.

Чувствую, как колет в ноге, будто кровь туда вдруг прилила. И тепло разошлось, и вдруг каждый палец ощущаю. А собака все лижет, не жалеет сил, и стрела вышла из ноги и упала перед псом на солому.

Я присел на корточки. Медленно, чтобы не спугнуть. Но собака все равно напряженно дернулась, поджала хвост и отстранилась от протянутой руки. Я оставил руку, обернув к нему ладонью, и замер. Тогда он приблизился и тыкнулся в ладонь холодным шершавым носом.

Граф не мешал мне. Я осторожно запустил руку во внутренний карман под полу плаща и остановился – Тощих напрягся, лезвие ножа предостерегающе указало на меня.

Я как мог плавно достал из кармана шерстистый комочек. Увидев его, граф снова порасслабился.

Снова очень захотелось обернуться, но я не стал, чтобы не пугать пса.

Протянул растерзанный комочек к собачьему носу, дал понюхать и положил на солому:

– Прости. Я убил.

Собака прижала уши и еще раз внимательно обнюхала мертвого щенка. Толкнула его носом, – он не двигался. И на щенка был уже мало похож: скукоженное тельце в клочках белой шерсти.

Собака тихо заскулила и улеглась, прижавшись головой к комочку. Обхватила его лапами и принялась вылизывать изодранное тельце. Ее язык счищает грязь и коросту с шерстки. Она лижет его погрызенный мышью носик, обломки торчащих ребер, ссохшиеся лапки.

Когда она добирается до тонкой шейки, которую я свернул, трупик начинает мелко дрожать, как бывает, когда внутри копошатся жучки и черви.

Одной лапкой дернул, потом другой. И, волоча изуродованные задние, не разлепляя глаз, пополз под грудь к матери. Ребра так и торчат из раздавленного бока, но, может, еще затянется все, малыш. Все у тебя срастется. Ты уж меня прости.

Я протянул руку и погладил собаку по теплому покатому лбу. Она подставил голову и дала себя почесать. Но хвост поджала. Боится.

– Мы выпустим его? – на всякий случай спрашиваю у графа.

Зачем спрашиваю – не знаю. Разве что время потянуть.

– Ты же знаешь, что нет, Саша. Зачем спрашиваешь?

– А может, – говорю, – это все же выход?

Граф качает головой и подходит ближе:

– Куда он пойдет? Посмотри на него: облезлая псина. Издохнет за просто так. А я наведу порядок.

Он садится на корточки рядом со мной. Без резких движений, тоже протягивает к собаке руку.

Я продолжаю чесать пса, а свободной рукой лезу в боковой карман.

– Без глупостей, Саша. Не усложняй. И так времени мало. Ты знаешь, что так будет лучше, правда? – говорит и тянет нож к собачьему горлу. Пес стоит и доверчиво хвостом виляет. То на меня, то на него смотрит.

– Одна строчка, – говорю. – Только одна, – и протягиваю ему клочок желтой бумаги. На нем красные буквы нацарапаны.

– Что одна? – граф посмотрел мне в глаза и приставил нож к самому собачьему горлу.

– Просто одна строчка, – говорю ему. – Я все же написал. Для вас.

И пожимаю плечами как можно безразличнее.

– Прочитайте, так легче пойдет. Он хоть чуть-чуть подкормится, и вы его легче присвоите.

– Что прочитать? – щурится на меня сквозь густые брови.

– Одну строчку, – отвечаю, и всю свою скуку в эту фразу хочу вложить, чтобы поверил.

Его глаза скользнули на тонкие корявые буквы.

– Одна строчка… И что?

Снова смотрит на меня. И, кажется, не понимает.

Неужели ошибся? Неужели у него нет души, и ему наплевать на строчку? Но зачем тогда…

– Так-так…

Белый заслонил собой проем, легким шагом проскользнул внутрь и остановился, рассматривая нас сверху-вниз. В его позе проглядывало что-то змеиное.

– Одна строчка? – вопросительно прожевал Тощих.

– Я вовремя, – Белый сощурился и вдруг улыбнулся. – Натянул старика, братец?

– Одна строчка! – возмущенно ответил граф

Нож дрогнул в его руке и упал на солому. Он схватился двумя руками за измятый листок:

– Одна строчка. Дурак! Что ты наделал? Я бы всех спас. Одна ебаная строчка!

– Одна, – подтвердил я.

Граф заскулил, собака с интересом