Шальная звезда Алёшки Розума - Анна Христолюбова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не зная, чем себя занять, Прасковья в одиночестве часами слонялась по парку, благо погода стояла прекрасная. Ноги то и дело приносили её на задний двор, где можно было встретить Розума. И она в самом деле часто видела его — то на конюшне, то на псарне или у соколятников. То разговаривающим со старостой или комнатными девками, то принимающим подводы с провизией для цесаревниного стола. Прасковья следила, прячась среди деревьев, и мучилась, то принимая опасное решение, то вновь отступаясь от него. Она извелась так, что иногда ей хотелось зашвырнуть проклятую склянку с обрыва в Серую, чтобы освободиться от мучительного, изматывающего наваждения. Но лукавый голосок в глубине души нашёптывал, что пузатый гранёный флакон с тёмной жидкостью может исполнить её самое заветное желание.
Дважды она доставала его, один раз даже вытащила тугую пробку и понюхала. У цыганкиного зелья был едва различимый сладковатый запах. Несколько капель в бокал с вином, и её тайная грёза станет реальностью… Хочет ли она этого? Да, хочет! Дерзнёт ли? Слова цыганки эхом звучали в ушах, то умоляюще, то грозно, и Прасковья медлила, не решалась.
Как-то во время блужданий по парку, она наткнулась на Алексашку Шувалова и Ивана Григорьева. Ещё полгода назад, повстречавшись с ней, оба раскланялись бы и ушли, но теперь молодые люди зачем-то вызвались её сопровождать, и с того дня, стоило Прасковье появиться в парке, как тут же один за другим, будто чёртики из табакерки, возникали эти двое. Не сразу она поняла, что молодые вертопрахи… волочатся за ней, и изумилась до глубины души.
Алексашка ухаживал трогательно и неумело, неловко пытаясь привлечь её внимание, и напоминал Прасковье собственные неуклюжие попытки произвести впечатление на Розума. Лощёный, насмешливый Григорьев был подчёркнуто безукоризненно галантен, однако Прасковье в его изысканных комплиментах мерещилась насмешка, а в прищуренных голубых глазах она не видела и тени влюблённости или хотя бы интереса, и было непонятно, чего ради он осыпает её знаками внимания. При этом злой на язык Иван то и дело насмешничал над Алексашкой, стараясь выставить в глупом или неприглядном виде, так что Прасковье порой становилось жалко Шувалова.
С одной стороны, внезапно обретённые кавалеры ужасно её смущали, заставляя краснеть и мямлить, но в то же время их общество не давало впасть в окончательную меланхолию и отвлекало от лукавых мыслей.
* * *
Как ни старалась Мавра отговорить Елизавету от рискованного шага, та предостережениям не вняла. И в день Равноапостольного Владимира[113] подозрительный француз, получив из её рук послание для Шубина, уехал в Ревель. Мавра чуть не в ногах валялась, умоляя подругу хотя бы писать осторожнее, чтобы письмо, попади оно во вражьи руки, не смогло навредить, но та заявила, что сердце не позволит отправить любезному Алёше сухое холодное послание и что, не имея возможности видеть его воочию, она должна выразить свою любовь хотя бы на бумаге. И Мавра даже представить боялась, что там понаписала окрылённая Елизавета.
Впрочем, одно последствие визита французского негоцианта было несомненно благотворным — цесаревна воспряла духом, повеселела, принялась смеяться, петь и похорошела просто необычайно. Данила смотрел на неё тоскливыми глазами больного пса, а Розум снова цепенел, столбенел и забывал слова. Мавре было жаль обоих.
А однажды утром Елизавета вдруг вспомнила о давнишней придумке, которой Мавра пыталась развлечь её прошлой зимой и которую тогда она вниманием не удостоила — о создании собственного театра. Затея неожиданно увлекла обеих — Елизавета бросилась играть в него, как маленькая девочка в куклы, а Мавру радовало всё, что выводило подругу из мрачного равнодушного оцепенения.
За неделю в парке над рекой был сколочен дощатый флигель со сценой, кулисой и зрительскими местами, братья Роман и Михайло Воронцовы, неплохо малевавшие пейзажи, рисовали на холсте декорации, а вся женская прислуга была засажена за срочную работу — перешивать для нужд новоявленных лицедеев трачённые молью наряды времён Елизаветиного деда, пылившиеся в кладовых дворца.
Мавра принялась за сценарий, и вскоре из-под её пера явилась трогательная история о несчастной «палестинских стран» царице Диане, которую из-за козней злой свекрови любимый муж, царь Геогра́ф, изгнал на погибель в пустыню.
Для всех, кто мало-мальски умел петь, были отведены роли. Главных персонажей — Диану и Географа должны были представлять Анна Маслова и Алексей Розум, роль злыдни-свекрови Мавра предназначила себе, её любовника, подлого интригана Акаста — Даниле Григорьеву, а храброго охотника Гедекта — Александру Шувалову. Для статистов, певших хором, Розуму было велено подобрать несколько голосистых парней и девок из прислуги.
Елизавета, которой Мавра сама зачитала вслух своё творение, пришла в восторг, однако кандидатуру Масловой отмела, заявив, что та поёт дурно и представлять на сцене бедняжку Диану станет она сама. Мавра попыталась умерить пыл подруги, объясняя, что для российской цесаревны петь и плясать на сцене «невместно», но та в ответ только фыркнула:
— Ничего, Мавруша! Пускай любезная сестрица порадуется, что во мне дурная матушкина кровь взыграла и я в актёрки подалась, а то, я чаю, давно уж обо мне не сплетничали, скучно им поди!
Премьеру наметили на Елизаветины именины — пятое сентября. И оставшуюся до начала Успенского поста неделю принялись усердно репетировать. Однако сразу всё пошло наперекосяк. Данила, который должен был интриговать против прекрасной Дианы, смотрел на неё томным с поволокой взором и ревновал к Розуму. Алексашка, не слишком искусный в пении, конфузился и, скорее, шептал, нежели вокалировал, а Розум, с удовольствием певший свои не слишком складные «арии», впадал в ступор, когда требовалось просто играть. В последней же сцене, где он должен был сперва упасть перед женой на колени, моля о прощении, а после обнять и поцеловать, и вовсе становился каменным болваном из Летнего сада — стоял и таращил на Елизавету свои чёрные глазищи, не делая навстречу ни шага. Промучились два дня, а на третий вечером Розум явился к Мавре.
— Мавра Егоровна, обороните меня от этой каторги, — буркнул он, не глядя на собеседницу. — Какой из меня лицедей? Ну сами посудите, как я могу Её Высочеству сказать: «Изыди, подлая!»?
— Да не Её Высочеству, а царице Диане из пиесы, — попробовала вразумить его Мавра. — И не ты, а царь Географ.
— Да шут с ним, с Географом этим, —
