Современный венгерский детектив - Андраш Беркеши

— Чаусы долго жили на нашем этаже — Эдит и ее дядя. Потом дядя умер, а Эдит продала квартиру и сняла где-то комнату. Отец был хорошо с ней знаком.

— Был ли отец с кем-нибудь из этих трех Эдит в близких отношениях?

— Не знаю. Точно не могу сказать. Возможно, с Эдит Ковач. Однажды прошлым летом мы с отцом ходили в бассейн «Сечени» и там встретились с девочками и мальчиками из нашей школы. Ковач тоже была с ними. Потом я узнала, что она два или три раза приходила к нам, когда меня не было дома.

— А ваша мать? Она была дома?

— Мамы никогда не бывает дома после обеда. Только по субботам и воскресеньям. Да и в эти дни она не сидит дома — ходит на скачки. А в обычные дни она всегда на заводе до восьми часов.

— Ваша мать работает поваром?

— Да. В заводской столовой. Мы тоже питаемся из этой столовой — мама всегда приносит еду домой.

— Ваши родители, Вильма, жили плохо? Я имею в виду — между собой?

— Что вы! Плохо — не то слово. Отец терпел только из-за меня. А я давно ему говорила: из-за меня терпеть не надо.

— Значит, если я вас правильно понял, у вашего отца были какие-то связи с женщинами.

— Конечно. Только об этом не принято говорить. Отец был очень хороший человек. И молодой. Ему было сорок пять лет. Я говорю про это только вам. Я не хочу, чтобы о таких вещах знали все.

— На допросе вы не говорили об этом?

— Меня об этом не спрашивали. Маму спрашивали.

— Послушайте, Вильма, вы умная, взрослая девушка. Давайте говорить откровенно.

— А я и говорю откровенно.

— Вот и хорошо. Допускаете ли вы, что между вашим отцом и Эдит Ковач были близкие отношения?

— Отец никогда не признавался в этом. Но это не исключается.

— А девушка? Не говорила она что-либо такое, что могло бы подтвердить ваше предположение?

— Один раз говорила. Дня через два после того, как мы были в бассейне, она подошла ко мне в коридоре.и сказала: «Классный у тебя папаша, Вильма».

— Как вы узнали, что она приходила к вам, когда вас не было, дома?

— Отец сказал мне как-то: «Была Ковач, тебя искала».

— И вы не спросили, зачем она приходила?

— Нет. Она бы сама сказала, если бы хотела.

— Но она не сказала?

— Нет.

«Хитрит. А может, и не хитрит. Только каждое слово приходится вытягивать из нее клещами. Почему? Стыдится? Стыдно рассказывать о любовных делах отца? Или что-то мешает? Возможно, и так. — Это не исключено. Что-то здесь не вяжется. Что же?»

— А вы, Вильма? Вы дружили с мальчиками? Ведь вы красивая!

— Нет, не дружила. И, пожалуйста, не говорите мне комплименты. Я знаю, какая я есть.

— Ни с кем? И никогда?

— Нет.

— Не понимаю. Почему?

— Очень просто. С одним мне хотелось дружить, но из этого ничего не вышло.

— Обманул?

— Допустим.

— Одноклассник?

— Что вы!

— Вам не хочется о нем говорить?

— Пожалуй… Не очень. И все же я говорю. Хотя это вряд ли относится к делу.

— Я спрашиваю только потому, что хочу лучше вас узнать.

— И завербовать? Келемен громко рассмеялся.

— Мне и в голову это не приходило. Знаете, все дело в том, что такая уж у меня профессия. Приходится разговаривать со многими людьми, и хорошо, если удастся

разгадать, что представляет собой человек, с которым беседуешь.

— Ну, хорошо. Раз уж мы договорились, я буду откровенна.

Она взглянула на Келемена, ожидая, что он будет спрашивать. Но Келемен не спрашивал. Наступила неловкая пауаа. Вильма опустила голову, потом подняла.

— Ну, ладно. Скажу. Он художник. Еще не прославившийся. Тридцати четырех лет. Имя не.имеет значения, впрочем, зовут его Альфредом Шоммером. С ним бы я дружила. Но он не захотел. Сказал, что не может связывать себя ни с кем. Единственная его любовь — искусство. Пять дней мы встречались, на шестой он прогнал меня. Словом, не прогнал, а оказал только, что все кончено.

— Что-то долго варился у тебя кофе, Манци,— обратился Келемен к жене, которая входила в иомнату с подносом в руках.— Опять сломалась кофеварка?

Почти за два десятка лет совместной жизни с Белой у Манци выработалось особое чутье, которое безошибочно подсказывало ей, когда лучше подать кофе, вмешавшись в беседу мужа с посетителями.

— Должно быть, очень мелкий помол. Зато наверняка получился вкусным и крепким.

Она приветливо улыбается Вильме и спрашивает!

— Вам с сахаром?

— Нет, спасибо.

Келемен кладет в чашку пять кофейных ложечек сахара и сосредоточенно размешивает его.

— Спасибо, Манци.

— На здоровье.

И она тут же удаляется. Манци знает к тому же, когда надо уйти. После кофе разговор о сердечных делах Вильмы можно было не возобновлять.

— Скажите, Вильма, как удалось отцу накопить сорок две тысячи форинтов? Впрочем, это не так уж и важно.

— Он не копил. Он выиграл их. Три года назад он выиграл в лото, но нам ничего не говорил, пока не ушел из дому. Угадал четыре цифры.

— Кто еще об этом знал? Кроме вас?

— Никто. Вернее, я не знаю. Мы сами ничего не знали до тех пор, пока он не ушел. На другой день он встретил меня у школы и тогда сказал об этом. Еще он написал об этом в письме, которое я передала маме. Он записал, что с этими деньгами он начнет новую жизнь. Подаст на развод, но обещает по-прежнему помогать семье, та заботиться обо мне, только просит маму не чинить ему препятствий.

— Приносил ли од домой зарплату за этот месяц?

— Нет. Двадцать девятого, в день получки, отец всегда отдавал маме тысячу шестьсот форинтов. Но на этот раз он не пришел, домой, А тридцатого его уже не

было в живых.

Теперь нужен прыжок. Внезапный поворот к прежней теме.

— Вы случайно не знаете, отдыхала ли Эдит Ковач на Балатоне в прошлом году?

— Нет, не отдыхала. Все лето она ходила в бассейн «Сечени».

— Может быть, она приезжала на Балатон на несколько дней?

— Этого я не знаю. Может быть, и приезжала. Не знаю. Он украдкой вздыхает. Это удается ему с трудом — нехватает воздуха. Так далеко не уйдешь. Келемен кладет на одеяло папку, достает из нее открытку.

— Посмотрите, Вильма. Кто, по-вашему, мог послать эту открытку отцу?

Девушка берет открытку, рассматривает ее и возвращает Келемену.

— Ее написала Эдит Чаус; «Пожевывая рыбу, шлю миллион поцелуев. Эдит». Кроме меня и отца, этот шифр знает только Эдит Чаус. Это я ее научила. И отца тоже. Мы переписывались с помощью этого шифра, чтобы мать не могла ничего разобрать. Но это было давно. Шифр мы придумали еще в восьмом классе. Тогда же я и научила Эдит им пользоваться.

Келемен достает из. папки конверт.

— Судя по печати, открытка была послана летом прошлого года, восьмого июля, в. субботу

— Ее могла написать только Эдит Чаус. Илия. Ноя не писала.

— Вы знали, или догадывались, что между отцом и Эдит Чаус установились такие отношения, которые позволили ей посылать вашему отцу «миллион поцелуев»?

— Нет.

— И вас это не поражает?

— Отчего же, я очень поражена.

Ничего не вышло. И теперь уже не выйдет. Келемен: почувствовал это особенно ясно. Он понял, что открытка что-то изменила в поведении девушки. Ведь у него многолетний опыт. Он видит, что Вильма размышляет, хочет сама распутать какие-то нити, о чем-то догадывается. Но о чем? Расскажет ли? Тут надо быть осторожным. Или спрашивать быстро и решительно. Что лучше? Если бы он только знал теперь, о чем надо спрашивать, все тут же выяснилось бы и встало на свои места. Но он не знал. И испытывал мучительное, противоречивое чувство, так хорошо ему знакомое.

— О чем вы сейчас думаете?

— Об Эдит.

— Что именно?

— Да так… И сама не знаю…

— Это плохо.

Конечно, она не хочет говорить. Выспрашивать? Вытягивать каждое слово клещами? Или действовать в обход? Нужны факты, факты. Надо забыть про чувства. Они как ловушка. Могут обмануть. Надо найти факты. Это верный путь. Может быть, долгий, но верный.

— Сколько лет Эдит?

— Скоро двадцать четыре. Она на шесть лет старше меня.

— Блондинка? Шатенка? Брюнетка?

— Брюнетка, турецкого происхождения. У нее и фамилия турецкая. Это мне дядя Липи говорил.

— Кто это — дядя Липи?

— Дядя Эдит. Он уже умер.

— Когда вы последний раз видели Эдит?

— Недели две назад. В половине десятого отец послал меня за сигаретами, и я пошла на Бульварное кольцо в магазин, где она работает. Потому что все табачные ларьки были уже закрыты, а ее магазин работает до десяти. Она училась в техникуме пищевой промышленности. Эдит очень красивая. Когда они жили в нашем доме, она была моей лучшей подругой. Я знаю ее с детства. Мы были как сестры. Я, помню, часто просила, чтобы она разрешила мне причесать ее. Она смеялась и разрешала. Но я никогда не думала, что отец… Что у нее с отцом такие отношения.

— Она бывала у вас после того, как переехала на другую квартиру?

— Нет. Не была ни разу. По крайней мере, я об этом не знаю.

Еще звучали ее слова, а Келемену почудился вон сирены милицейской машины, мчавшейся на бешеной скорости. Нетерпеливо теснились вопросы, и Келемен уже знал, каким голосом надо их задавать — резким и прозрачным, по-военному суховатым, но доброжелательным. Взвизгнув тормозами, милицейская машина остановилась, Келемен выпрыгнул из нее и спокойно и решительно рассеял скопившуюся толпу зевак.