Всем смертям назло - Титов Владислав Андреевич

— В этом ви убедили меня значительно раньше. Но получится ли?..

Миленко. Не-е-е-е. Звон потянет! Лисовская с Горячевой не отстанут, а это полдела! Даже больше чем полдела. Не-е-е-е, они как выдадут, как выдадут!.. Иной раз на репетиции аж вот где хватает. — Он хищно растопырил пальцы и приблизил их к шее. — Слеза выступает…

— Вот этого бы не нужно.

Миленко хохочет короткими раскатиками.

Миленко. Да не от жалости слеза… Профессиональное это у меня. От хорошей игры актера. От точного проникновения в суть образа. Нет, должно получиться! Должно!

До самого вечера бродили мы с дядей Костей (так я его мысленно, про себя, называл) по Липецку, надеясь и боясь, ожидая вечера и премьеры, как приговора. Мы сделали все, что могли, и изменить теперь что-либо было уже не в наших силах. Через несколько часов откроются двери театра, придет зритель, вспыхнет рампа, выйдут на сцену артисты, и суд свершится. Мы будем только свидетелями. Но приговор вынесут нам.

А жизнь идет и посылает мне все новые и новые письма и корреспонденции. По приезде в Ворошиловград нахожу письмо из «Комсомольской правды».

«Уважаемый Владислав Андреевич!

Редакция газеты „Комсомольская правда“ хотела бы задать вам несколько вопросов, касающихся вашего творчества. С этой целью мы могли бы командировать в Ворошиловград своего корреспондента. Будьте добры, сообщите, в какой день и час вы сможете принять его».

И вот я беседую с корреспондентом.

Корреспондент. У нас много говорят и пишут о природе героического в литературе, дискуссии о «статусе» положительного героя стали почти традиционными… Само собой разумеется, что тема героического в искусстве вплотную смыкается с аналогичной проблемой в жизни… Как писатель вы дебютировали героической темой…

— Настоящий, полнокровный, так сказать, положительный герой, конечно, нужен литературе, скорее он нужен читателю, всем нам. Но это не значит, что писатель должен обязательно «натаскивать» одного из персонажей своего произведения до кондиции стопроцентной «положительности». Тут уж, будь добр, иди за правдой жизни, логикой событий, обусловленной тем кругом лиц, который избрал для изучения. Самый положительный герой — это сама жизнь, правдивое ее отображение. Будет отсутствовать этот герой в произведении — не спасут никакие умозрительные схемы, выверты, лжесложности и лжефилософствования.

Корреспондент. Некоторые критики любят проводить параллели между биографиями писателей…

— Да, один корреспондент добивался у меня «признания» — думал ли я о Николае Островском, когда лежал на операционном столе… Я категорически против того, чтобы проводить какие-то аналогии между писателями и сходными судьбами. Писателей, с моей точки зрения, следует распределять по «обоймам» только по суровой мерке их талантов.

Если я чувствую, что писатель не любит людей, что у него нет глубинного, подлинно народного целомудрия, он для меня пропадает. Вся эта словесная эквилибристика, за которой стоит нечто реальное и осязаемое вялость в страстях и привязанностях, инфантильность мышления, нечеткость социальных ориентиров, — ничего, кроме дурного, не принесет читателю.

Корреспондент. Сейчас, как вы сказали, работаете над повестью о селе. Не значит ли, что деревенская тематика ближе вам и вы намерены именно там искать своих героев?

— У каждого человека есть свои истоки, своя, если хотите, родословная, и, отправляясь в жизненный путь, он берет оттуда — из родной почвы — очень многое. Уже там кристаллизуются изначальные элементы его воли, его эмоций, симпатий и антипатий… Все это категории мировоззренческого характера. Вполне понятно, что в жизни они претерпевают известную корректировку подчас очень большую. Мой новый герой, кстати, как и я сам, родом из степной российской деревни. Но не это самое главное. Характер человека, его взгляды и чувства не складываются вне времени и общества. В жизнь моего поколения страшной, непоправимой бедой ворвалась война. И «эхо войны» так или иначе звучит и в судьбах тех, кто родился после ее окончания. Пусть опосредованно, но война вошла в их жизнь, чем-то задев, нарушив естественную природу вещей. Искания моего героя не менее сложны и драматичны, чем искания Сергея Петрова. Так, по крайней мере, я думаю. А что же сказать о том, какая тематика ближе? Не знаю. Пишу о том, что волнует, и по-другому не могу.

…В зрительный зал драмтеатра мы вошли после третьего звонка. Справа от меня сидела Рита с Танюшкой на руках, слева подобранные и робкие в непривычной обстановке мама и папа. Мы опустились в кресла, и в тот же миг откуда-то сверху, сзади и с боков ударяли густые, тревожные аккорды, поплыли по залу, заполнили его и заметались от потолка к полу, от сцены к стенам, беспокойные и гулкие. В левом верхнем углу сцены яркой звездой вспыхнула шахтерская лампочка, алым заревом загорелся занавес, знамя колыхнулось, и по нему хлестануло белой кипенью букв; «Ленинскому комсомолу посвящается!» Потом знамя затрепыхалось, уплыло вверх, музыка стихла, и я увидел на сцене Taню. Счастливая, радостная, она вытирала чемодан, собираясь в отпуск, и ждала своего Сережку. Рита сжала мне колено, отпустила и, успокаиваясь, похлопала меня. Из-за правой кулисы вышел Сергей, большой, сильный, счастливый, еще не прошедший через все то, через что должен будет пройти. В переднем ряду партера кто-то приподнялся и посмотрел на нас. «Сличают, шепнул Константин Данилович. — Не обращайте внимания». На сцену вышли ребята из Сергеевой бригады, загомонили, заспорили… Спектакль начался.

Я верил во все происходящее и не верил, угадывал своих героев и не угадывал, всем существом проваливался в иную жизнь и вновь возвращался к действительность, в этот переполненный зал, но со сцены я сном и явью накатывались воспоминания, уводили в иной мир, и другое время обжигало мозг болью. Порой хотелось крикнуть актерам: «Стойте! Вы не так живете!» Но уже в следующую минуту я соглашался с ними и вновь уходил в ту жизнь, уже не в силах ни протестовать, ни соглашаться. Жизнь то скручивалась в тугую спираль, то резко раскручивалась, бросая то в сон, то в явь. Проревела сирена «скорой помощи», и с уст Тани Петровой уже сорвалось страшно, как в предсмертном крике, имя любимого, замигала я чуть было не погасла шахтерская лампочка, захлопали белые двери палат, и Сережка Петров беспокойно заметался в наркозном бреду. Рита сжимала мне колено и побелевшими губами шептала что-то на ухо Татьянке. Дочь никак не могла понять происходящего на сцене и осторожно допытывалась у мамы, дескать, про папу все это или про другого дядю. Кто-то из зрителей обернулся и шикнул на них: «Не мешайте!»

Петровы остались на сцене одни. Узкий луч света отчетливо высветил бледное, осунувшееся лицо.

Сергей. Маме всего писать не надо, У нее больное сердце. Вот и кончилось наше счастье… Ты не приходи ко мне, Таня. Так будет лучше. Для нас обоих. Уйди от меня. Я прошу тебя, уйди!

Она сделала три шага к рампе, остановилась, лицо ее искривилось, как от невыносимой боли, и все тело само, будто против воли, рванулось к Сергею, лежащему на больничной койке, и рыдания, вырвавшиеся из глубины души, стегнули по замершему залу.

Таня. Я не уйду от тебя! Что хочешь делай со мной, не уйду. Мне жизнь без тебя не нужна.

Я повернул голову и посмотрел влево. Закрывшись обеими руками, плакала мама. Отец побелевшими пальцами сжимал подлокотник кресла и не отрываясь смотрел на сцену. Я встал и, согнувшись, пошел к выходу.

В фойе Миленко чиркнул спичкой, подал мне папиросу, сказал:

— Звон-то выдает… Вот выдает. Не-е-е-е… Все правильно! И ребята из бригады обкатаются. А тишина-то какая стоит! Во, пригвоздили так пригвоздили!

В углу, против нас, уткнувшись лицом в стену, плакала девушка. Ее голубое мини-платьице подпрыгивало в такт вздрагивающим плечам, обнажая тонкие, худые ноги и розовые пристежки к чулкам. Константин Данилович сделал движение, чтобы подойти к ней, я остановил его:

— Пусть плачет…

Через минуту девушка успокоилась и, вытирая черные слезы с длинных накрашенных ресниц, пошла в зал.