Щепа и судьба - Вячеслав Юрьевич Софронов

Все как на лицах моего отца, деда, прадеда.

Да, собственно всех мужчин нашего рода, кого знал, любил, помнил.

И всегда в минуты сомнений они вдруг вставали рядом со мной.

И порой казалось, даже ощущаю их дыхание, движение воздуха, шелест одежд.

Так или иначе, появление иконки над столом придало мне уверенность, прилив сил и… тихую ни с чем не сравнимую радость.

Даже ветра, проходящие через избушку мою чуть ли не насквозь, и те успокоились, стихли на какое-то время, уступив место морозам и ясно-прозрачным дням под молочного цвета небом.

* * *

…А в скором времени ко мне в гости пожаловал монстр! На четырех лапах и со множеством клавиш на его плоском боку. То был подарок одного знакомого профессионального комсомольца, решившего тем самым помочь моим потугам в бесславной борьбе с чистыми страничками. Провод от чудища втыкался в розетку, после чего оно начинало злобно урчать, гудеть, а при нажиме на клавишу гулко шамкать по бумажному листу, оставляя на нем ту или иную буквицу. Окрыленный возможностью писать набело, попробовал напечатать хотя бы одно предложение. Но пальцы слепо тыкались в мозаику клавиш, нажимали не туда, куда следует, в результате тонкие щупальца с буковками на концах цеплялись одно за другое, весь агрегат при этом подпрыгивал, норовя соскочить со стола.

За день мне удалось одолеть всего-навсего одну страничку, но и тем был счастлив. Если раньше ощущал себя (ни больше ни меньше!) Нестором-Летописцем, что царапал пером по телячьей коже, то теперь впору было примерять кафтан Ивана Федорова и искать себе подходящий пьедестал для отливки в бронзе. Радости моей не было предела! Правда, листочек на просвет оказался весь насквозь пробит дырами от моей немилосердной страсти на века запечатлеть каждую буковку, но и это не могло испортить ощущение от достигнутого прогресса. Если бы у меня под рукой оказалась рамка нужных размеров, не задумываясь вставил в нее тот самый первый печатный лист и каждый день взирал на него как на величайший шедевр мировой цивилизации!

И дело пошло. Монстр угрожающе гудел, подпрыгивал, я безжалостно бил по клавишам, внутри чудища что-то клацало, тренькало, каретка прыгала на один зубчик в сторону, до тех пор, пока не брякнет колокольчик, и голова машины визгливо дернется, рванется вбок и застынет на месте, готовая к новому рывку. То была борьба Давида с Голиафом, где каждый выказывал свою прыть и умение. Через несколько дней удалось окончательно покорить, объездить электрического монстра, и он стал вести себя вполне прилично, как стреноженный Савраска, которому не оставалось ничего другого, как тащить сани с хозяином по крутому склону, прядая ушами и слегка пофыркивая.

А Николай-угодник покровительственно посматривал сверху на мои старания. И его взгляд вроде как чуточку подобрел, сделался мягче. Он и смотреть стал как-то с любопытством, словно и ему хотелось осторожно опустить пальцы на клавиши, чтоб потом воскликнуть: «Ух ты! Чудно дело!»

И все бы ничего, но в один прекрасный день руки мои повисли, словно плети вдоль туловища. И никакие мольбы, усилия воли не могли их заставить принять горизонтальное положение над клавиатурой. Я терпеливо мял пальцы, растирал, опускал в ледяную воду, отчего они тут же покрывались гусиной кожей, но, увы, работать отказывались.

Тогда взял с кровати две подушки и подложил их под локти. Не помогло. На глаза попалась швабра и, недолго думая, прибил один ее конец к стене, а под другой подставил спинку стула и водрузил обе свои кисти сверху. Я наверняка походил на вытащенного из воды осьминога, если его положить на футбольный мяч. Но что делать, мне хотелось печатать. И, как пианист, неторопливо и осторожно начинающий прелюдию сперва одним, потом двумя пальцами, так и я пробирался от одной буковки к другой, к третьей, пока вновь не обрел силы.

Когда закончил, глянул на Николая-угодника, но почему-то не уловил его взгляда. Или от того, что слезились глаза или он не хотел одобрить мои действия, как то бывало прежде. «Значит, что-то не так делаю», — успел подумать и рухнул на кровать, забыв даже выключить машинку. Так она и гудела до утра, словно заботливая мамаша, убаюкивающая своего хнычущего ребенка…

* * *

Росли не только листочки в заветной папке, вместе с ними прибывали сугробы вокруг моей избушки о два оконца. После нового года снежный покров обрел причудливые формы, выставив вверх мельчайшие ледяные иголочки, и окончательно стал похож на белую кошму, сработанную умелой рукой невидимого мастера. Еще недавние контуры дороги, проходящей мимо необитаемых в зимнюю пору домов, исчезли, будто ее никогда и не было здесь. В результате казалось, будто нахожусь на отрезанном от всего мира островке, и никому до меня нет совершенно никакого дела.

К середине зимы мне стало казаться, что беспощадные ветродуи, не оставляющие своим вниманием мою столетнюю избушку с множеством прорех в щелястых бревнах, вскоре выдуют из нее и меня самого. Порвал на мелкие части старенькие телогрейки, валявшиеся на чердаке, и позатыкал ими все обнаруженные щели, отчего жилище мое стало походить на цыганскую кибитку, на которой во время привала сушится пришедшая в негодность одежда.

Не спасло! Или ватную маскировку порастащили на собственные хозяйственные нужды всеведущие птицы или ветер унес в дали дальние хозяйское тряпье, ветер продолжал свои коварные игры, вздымая резкими порывами кипы исписанных листочков на моем столе. Он словно предостерегал меня: «Бессмысленная затея, господин Сочинитель! Уматывай обратно, а то… Несдобровать тебе…» Но я не сдавался! И с удвоенным усердием по нескольку раз в день набивал прожорливую печь сырыми дровами.

К февралю верхний слой снега взялся твердой коркой наста, заматерел ратным панцирем, бережно охраняя землю от стужи. Лес, находящийся в нескольких минутах ходьбы от моего дома, вдруг уменьшился в размерах и едва выдерживал следовавшие с завидным постоянством ледяные атаки неистового ветра. Ночью до меня явственно доносился жалобный скрип деревьев, временами переходящий в неистовый скрежет, сменявшийся громким треском. Нетрудно было догадаться, что в этот момент кто-то из лесных великанов, не выдержав схватки с воздушной стихией, валился навзничь, прекратив свою многолетнюю борьбу за существование.

Завершающая фаза моих литературно-праведных трудов совпала с первыми оттепелями, когда в воздухе стал явственно ощущаться хмельной, пьянящий привкус, животворно действующий на весь божий мир, сумевший дожить до начала робких проявлений долгожданной весны. Лишь тогда решился прочесть несколько первых листов своей рукописи. И пришел в ужас. Текст мой можно