У кладезя бездны. Псы господни - Александр Афанасьев

Его мать звала его так. С ударением на последнюю букву и всегда улыбаясь. Римское имя Александр ей не нравилось, хотя это было его полное имя, воспринятое из русского языка. В итальянском это имя перековеркано на Алессандро. Так звала его бабушка, надменная, сухая синьора, у которой был дом в Таранто. Там он впервые увидел боевые корабли.

Саша…

Словно шелест ветра…

Он умер? Или еще жив?

Паломник открыл глаза — и ослепительно-яркий, сухой свет накатил волной, заставив зажмуриться от боли. Кто-то придержал его…

— Тихо, тихо…

Что-то мягкое прикоснулось к его губам — и он почувствовал вкус подсоленной воды. Под ним все колыхалось, как на телеге…

— Попей, бвана… Нам долго ехать…

Окончательно Паломник пришел в себя только к вечеру…

Они ехали на типично африканском средстве передвижения — носатом грузовике «Мерседес» с тремя осями и мощной рамой, перегруженном до предела. Водители таких вот машин, чтобы подработать, брали попутчиков, сажали их не в кабину, а наверх, прямо на груз. Получалось не так-то плохо — не автобус, но и не верблюжий караван. Полиция отчаялась проверять таких пассажиров и гоняли их только во время усиления…

А усиление сняли…

Паломник вспомнил все — амнезии у него не было. Это заставило его поморщиться.

Вместе с ним ехали человек двадцать. Бедно одетые, в основном мужчины, — женщин совсем немного, ребенок только один, грудной. Люди были совсем не похожи на негров Центральной и Южной Африки, луноликих, с их толстыми губами. Тонкие, почти европейские черты и светлая кожа жителей Нила, более темная кожа и большие глаза местных. И человек, который его спас, — высокий лоб, благородные очертания скул и подбородка. Увидев, что белый пришел в себя, он улыбнулся.

— Я вижу тебя, бвана… — поприветствовал он Паломника традиционным зулусским приветствием.

— И я вижу тебя, Джумба… — ответил Паломник. — Зачем мы здесь?

— Не думаю, что ты предпочел бы остаться в городе, бвана… — покачал головой зулус, — в городе неспокойно…

— Но как…

— В нашем народе говорят, что даже ветер имеет уши, бвана… — предупреждающе сказал зулус, одетый как бедный крестьянин-общинник. — Поговорим, когда сойдем. Это скоро…

Это место на севере Абиссинии было красиво той потрясающей красотой, какая встречается лишь в нескольких местах на земле — например, в Туркестане, район Шарын, национальном парке Пурнулулу в Австралии или в Северной Америке, в Гран-Каньоне. Огромные, старые, уже разрушающиеся горы, выдолбленные ветром, водой и временем широкие, причудливой формы каньоны между ними, зеленые веснушки кустов на уступах холмов и скал. Здесь можно было снимать вестерны про Дикий Запад, здесь можно было остаться жить навсегда, но в Абиссинии — здесь были только скалы и редкие домишки, распластанные на горных склонах и сделанные из обтесанного камня и глиняного раствора…

Они сошли у заправочной станции, неизвестно как оказавшейся в этой глуши, где ничего не было, кроме рекламы фильмов шестидесятых годов и стайки приблудных собак. Зулус протянул Паломнику крепкую суковатую палку.

— Это тебе, бвана. Осталось недолго…

Дул ветер. Грузовик, окутавшись удушающим смогом выхлопа, тронулся дальше в путь. Паломник огляделся — и не увидел ничего, кроме гор да какой-то лениво кружащей в небе птицы. Наверное, гриф, африканский вестник смерти. Далеко забрался…

— Куда мы идем, Джумба?

— В хорошее место, бвана. Там тебе помогут…

Тропинка медленно поднималась в гору. Болталась между упавших сверху валунов и торчащих в небо каменных сталагмитов, как девчонка на вечеринке, выбирающая, с кем бы ее закончить…

Вспомнилось Могадишо. Паломник улыбнулся… боль хоть немного, но отступила.

Во что же все превратилось…

— Чему улыбаешься, бвана? — спросил зулус, проверяя тропинку впереди такой же суковатой палкой. — В моем народе говорят, что только женщина способна радоваться, еще не достигнув конца пути.

— А где он — конец?

Зулус серьезно посмотрел на часы, достав их из кармана. На часах не было ремешков, но это были настоящие часы, признак безусловно состоятельного человека в Африке. И они ходили.

— Еще часа три, бвана. Если идти так, как сейчас…

Через полчаса они сделали привал на показавшемся безопасным месте. Огромный валун защищал их от лишнего взгляда с дороги. Зулус намочил палец слюной, провел над землей — приток воздуха был. Разложив крохотный бездымный костер, он начал заваривать кофе, у него с собой оказались и молотые зерна, и вода…

— Зачем ты меня спас, Джумба? — спросил Паломник, устроившись так, чтобы как можно меньше чувствовать боль от ранений. — Это потому, что я знаю язык людей?

— Нет, не поэтому, бвана… Это потому, что ты мне брат. Я сразу это почувствовал.

— Брат? Разве не белые люди причинили тебе зло?

Зулус отрицательно покачал головой. Из кармана он достал какой-то сверток, аккуратно развернул тряпицу. Взору Паломника предстал большой небогатый медный крест грубой местной работы. Он машинально коснулся своей груди.

— Ты христианин?

— Я православный, бвана. Я — из немногих людей моего народа, узривший истинного Бога и пришедший к нему. Ты не брат мне по крови, но ты брат мне во Христе, вот почему я тебя спас. Мы идем туда, где тебе помогут.

— Такие же братья во Христе?

Зулус кивнул.

— Дорога, ведущая к Богу, трудна и опасна, и не каждый может преодолеть ее. Увидел споткнувшегося брата своего — помоги ему, и оба, может быть, спасетесь…

Зулус говорил на своем языке, который Паломник знал не очень хорошо, но сейчас он перешел на знакомый Паломнику амхари.

— Ты прав… — подумав, сказал Паломник. — А как ты пришел к Богу?

Джумба покачал головой.

— Каждый ищет свою дорогу. До того как я узрел Господа, я, как и весь мой народ, пребывал в заблуждении и рассеянии. Но люди, которые помогли мне, дали мне то, чего не было ни у меня, ни у моего народа. Теперь у меня это есть.

Зулус протянул большую, горячую кружку Паломнику прямо с огня. Кружка была только одна, и они должны были пить из нее по очереди. Как братание. Как причащение. Африканское причащение…

— И что же это, Джумба?

— Терпение, брат. Моему народу всегда не хватало терпения. Как только нас били по одной щеке, мы сразу бросались в драку. Но теперь я знаю, что, если тебя ударили по одной щеке, смиренно поклонись и подставь другую. И помни об этом, пока не представится возможность отомстить…

— Своеобразная трактовка христианства, брат… — Паломник передал кружку назад. — А антибиотики тебе тоже дали твои друзья?

— Да, брат… И это, и многое другое…

Монастырь, как и обещал Джумба, находился примерно в трех часах пути.

Это было невысокое, сложенное как крепость здание, выступающее прямо из самой земли — оно было построено так, что казалось ее неотъемлемой принадлежностью. К этому зданию вели ворота, тоже своеобразные — прямо из горы вырастало что-то вроде небольшого, европейского вида одноэтажного домика с деревянной дверью, перекрывавшего тропу. Кое-где были видны явно следы человеческих рук — сложенные из камня невысокие ограды и заграждения, за ними также росла зелень. На крутых подъемах из камня же были выложены ступени, такие большие, что впору были бы и великанам. Дальше тропа раздваивалась, потом еще делилась, какие-то ее рукава вели наверх, по совсем уж незаметным тропинкам какие-то вели к приземистому зданию монастыря. По виду монастырь должен был вмещать человек двадцать-тридцать, и было непонятно, откуда люди берут в этих местах воду и чем они питаются…

В воротах их встретил старик, старый священник. Ему могло быть и пятьдесят лет, и все девяносто — у африканцев сложно определить возраст. Кожа цвета абьянского [99] кофе, перерезанная глубокими ущельями морщин, большие внимательные глаза, выпуклый лоб, волосы, прикрытые странного вида клобуком, похожим на те, какие носят иерархи армянской автокефальной церкви. В одной руке у него был посох, а в другом крест. Крест тоже странный — равносторонний, из какого-то темного металла, расширяющийся на концах — было похоже, что это не крест, а боевое метательное оружие.

— Слава Богу… — сказал Святой отец и перекрестился.

— Слава Богу… — сказал зулус и тоже наложил на себя крест широкими размашистыми движениями. Паломник тоже перекрестился, вспоминая давно забытые движения — он так давно воевал, что забыл, как накладывать на себя крест.

— Мы рады, что ты вернулся, Мбопа…

— Я вернулся не один, Отец, я привел своего брата. И брата нам всем…

Священник посмотрел на обросшего бородой, исхудавшего, грязного белого, старающегося стоять прямо.