Плексус - Генри Миллер

От беглости моей польской речи я пришел в полный восторг. Мы обкатали несколько самых расхожих фраз типа: «Обед подан», «Вода горячая», «Дует сильный ветер», «Поддерживай огонь» и т. п. Речь легко ко мне возвращалась. Стасю был прав: стоило сделать усилие и слова оказывались на кончике языка.

– Куда мы сейчас летим? – спросил я по-польски ради разнообразия.

– Izn Yotzxkiueoeumasysi, – ответил он.

Мне казалось, я помнил даже это длинное слово. Странный язык – польский. Очень толковый, даже если приходится совершать акробатические упражнения языком. Но языку это полезно, придает упругости. Часок-другой речи на польском – и ты более чем готов к урокам японского.

– Что ты будешь делать, когда мы долетим? – Естественно, тоже на польском.

– Dmzybyisi uttituhy kidjeueycmayi[70], – сказал Стасю. Что на нашем наречии означало – «не дрейфь!». Потом он добавил еще несколько ругательств, которые я забыл. – Держи язык за зубами и смотри в оба! Жди распоряжений!

За все время полета он ни разу не вспомнил о прошлом, о наших отроческих днях на Дриггс-авеню, или о своей добродушной старой тетке, которая подкармливала нас продуктами со своего ледника. Она была таким милым существом, его тетя. И говорила по-польски, как пела. Стасю ни на йоту не изменился. Такой же, как тогда, замкнутый, дерзкий, угрюмый и высокомерный. Я помнил страх и трепет, которые он наводил на меня в детстве, – выходя из себя, он превращался в сущего демона. И мог схватить нож или топор и молниеносно кинуться на кого угодно. Милым и щедрым я видел его лишь временами, особенно тогда, когда тетя посылала его за квашеной капустой. Мы щипали ее по дороге домой. Она была такая вкусная тогда, квашеная капуста! Поляки ужасно ее любили. Ее и жареные бананы. Хотя бананы были чересчур мягкие и приторные.

Мы шли на посадку. Впереди, должно быть, Йокогама. Я ни черта не видел, аэропорт обволакивала черная тьма.

И только теперь вдруг понял, что сижу в самолете один. Пошарил руками в темноте, но не нашел никого. Стасю со мной не было. Тихо позвал его, но не получил ответа. И тут я запаниковал. Пот полился с меня градом.

Когда я сходил по трапу, навстречу мне ринулись двое япошек.

– Огайо! Огайо! – восклицали они.

– Огайо! – повторил я.

Мы уселись в коляски рикш и двинулись к городу. По пути электричества я не заметил – одни бумажные фонарики, как на празднике, аккуратные и ухоженные дома из бамбука, тротуары с деревянным настилом. Несколько раз мы проезжали по деревянным мостикам, в точности таким же, как на старинных гравюрах.

Когда мы вступили на территорию императорского дворца, уже светало.

Мне, наверное, следовало дрожать от восторга, но я был спокоен, собран, готов к любым неожиданностям. «Наверняка в лице микадо я встречу еще одного старого друга», – говорил я сам себе, упоенный собственной мудростью.

Мы спешились перед большими, расписанными огненными красками воротами, надели деревянные башмаки и кимоно, несколько раз упали ниц и стали ждать, когда ворота откроются.

Бесшумно и медленно, почти незаметно, они наконец открылись, и мы оказались в середине круглого небольшого двора, устланного камнем с вкраплениями перламутра и драгоценных камней. В центре высилась огромная статуя Будды. Выражение на его лице было строгим и в то же время нездешним. От Будды исходило ощущение покоя, какого я не знал никогда. Я чувствовал, как влечет меня в круг блаженства. Вся Вселенная пришла к экстатическому молчанию.

В одном из скрытых арочных коридоров появилась женщина. Она была одета в ритуальное платье и несла священный сосуд. По мере того как она приближалась к Будде, всё вокруг вдруг стало преображаться. Женщина двигалась танцевальным шагом в такт странной аритмичной музыке, резким стаккато, производимым стуком дерева, камня или железа. Из каждого дверного проема выступили танцовщицы, они несли наводящие ужас стяги, их лица скрывали безобразные маски. Окружив Будду, они затрубили в огромные полые раковины, рождая поистине неземные звуки. И вдруг они мгновенно исчезли, а я остался во дворике один на один с огромным животным, напоминавшим быка. Животное лежало, свернувшись на железном алтаре, более похожем на сковороду. Теперь я видел, что это не бык, а Минотавр. Один его глаз был мирно закрыт, другой взирал на меня с неожиданным добродушием. Неожиданно этот огромный глаз стал мне подмигивать, игриво, флиртующе, словно женщина под уличным фонарем в каком-нибудь непотребном квартале города. Подмигивая, оно все более удобно укладывалось на своем подиуме, словно добровольно готовясь к поджариванию, затем закрыло глаз, притворяясь, будто не прочь вздремнуть. Однако время от времени веко на чудовищном шаре подрагивало, продолжая, по-видимому, подмигивать мне даже во сне.

Мучительно медленно, на цыпочках я приблизился к монстру. Когда до алтаря, который, как я теперь отчетливо видел, имел форму сковородки, оставалось всего несколько футов, я с ужасом обнаружил маленькие язычки пламени, лизавшие его снизу. Чуть пошевеливаясь, Минотавр, казалось, зажаривался в собственном соку – испытывая от этого чувственное наслаждение. То открывая, то закрывая свой огромный глаз. В котором светилось неподдельное лукавство.

Приблизившись еще ближе, я ощутил исходивший от маленьких язычков жар. И уже чувствовал запах паленой кожи. Парализованный ужасом, я застыл в неподвижности, и по моему лицу ручейками сбегал пот.

Но вот одним грузным движением, опираясь на задние конечности, животное село. Меня чуть не стошнило от ужаса: я заметил, что у Минотавра три головы. И все три пары широко раскрытых глаз искоса на меня взирали. Скованный страхом, я угрюмо наблюдал, как отпадала с боков животного обгоревшая кожа, обнажая под ней белую и гладкую, точно слоновая кость, плоть. Постепенно побелели и головы, на которых оттого лишь ярче засветились отливавшие киноварью носы и ноздри и окаймленные кругами синего кобальта глаза монстра. На каждом лбу чернело по звездочке; они мерцали, как настоящие.

По-прежнему балансируя на задних ногах, монстр запел, поднимая головы выше, откидывая гривы, вращая всеми своими чудовищно косящими глазами.

– Матерь Божья! – пробормотал я по-польски, готовый к моментальной отключке.

Песня, поначалу звучавшая как странный экваториальный распев, становилась все более узнаваемой. С искусством поистине сверхъестественным монстр легко и быстро переходил из регистра в регистр, с одной тональности на другую, пока наконец чистым и сильным голосом не запел наш «Звездно-полосатый стяг». И под звуки гимна прекрасная белая плоть Минотавра стала менять свой цвет на ярко-красный, а затем синий. Черные же звездочки на лбах стали золотыми: они сияли, как семафоры.

Мой мозг, не успевавший фиксировать столь озадачивающие метаморфозы, похоже, отказался служить мне. А может быть, я действительно упал в обморок. Во всяком случае, в следующий миг я понял, что Минотавр исчез вместе с алтарем. А на прекрасном лилово-розовом плитняке, на котором пылающими звездами сияли драгоценные камни, исполняла танец живота обнаженная женщина со сладострастными формами и ртом, похожим на свежую рану. Ее пупок, увеличенный до размера серебряного доллара, был окрашен живым карминным цветом; на голове ее сверкала тиара, а запястья и лодыжки были схвачены браслетами. Голую или закутанную в грубое полотно, я бы узнал эту женщину всюду. Ее длинные золотые волосы, ее яростные глаза нимфоманки, ее сверхчувственный рот безошибочно свидетельствовали, что передо мной не кто иной, как Хелен Рейли. Не надели ее общество – или природа – столь яростным собственническим инстинктом, сидеть бы ей теперь в Белом доме с Чарли, который ее покинул. И быть бы ей Первой Леди нашей Благословенной Страны.

Однако времени на размышления мне было не дано. И ее, по-прежнему обнаженную, еще пахнущую по́том и благовониями, запихнули в самолет вместе со мной. И мы снова летели – без сомнения, в Вашингтон. Я предложил ей мое кимоно, но она от него отмахнулась. Спасибо, ей удобно и так. Она сидела напротив меня, подняв колени чуть не до подбородка и бесстыдно раздвинув ноги. Сигарету изо рта она, можно сказать, не вынимала. Интересно, что скажет президент, то есть Чарли, когда увидит ее в таком виде? Чарли, который всегда говорил о ней только как о похотливой и ни на что не годной шлюхе. Но как бы то ни было, я с заданием справился. Я вез ее домой, вот что важно. Наверное, теперь Чарли вознамерится получить тот персональный развод, разрешить который вправе один папа римский.

В течение всего полета она не переставала смолить сигарету за сигаретой и не меняла бесстыжей позы; она пялилась на меня, строила глазки, трясла своими необъятными сиськами, временами даже ублажая себя рукой. Для меня это было чересчур – пришлось закрыть глаза.

Когда я открыл их снова, мы поднимались по ступенькам лестницы Белого дома, а шпалеры президентских охранников отгораживали обнаженную фигуру президентской супруги от посторонних взглядов. Я шел за ней сзади, с восхищением наблюдая, как она покачивала при ходьбе своими низко висящими ягодицами. Не знай я, кто она такая, я принял бы ее за одну из танцовщиц кордебалета Мински… или даже за саму Клео.