Мужская тетрадь - Татьяна Москвина

– Деньги, деньги, все время всюду деньги. Знаете, я деньги уважаю, но мне как-то очень противно это русское одурение от денег. Как-то мы перестарались, как всегда в России. Рушатся дружеские, родственные связи, за деньги легко убивают, предают, человек сбил пять людей, принес родственникам по миллиону – все, свободен. Чудовищная, чрезмерная, болезненная корысть. Как бы вот – остановиться?

НМ: Это ужасно, я согласен. Утеряно самое главное: представление о том, что человек не средство, а цель. Но остановиться – едва ли реально сейчас. Вспомните, какую мы чудовищную жизнь прожили в ХХ веке! Что с нами творилось! Как сначала кидались закапывать священников живьем и рушить храмы, а теперь стоят с подсвечниками, с крестами поверх пальто, с белыми глазами, на службе и думают, когда же это кончится… Въехали мы в немыслимую пошлость. Ведь настоящая сила в том, чтоб силой не пользоваться, а настоящие деньги – это возможность прибегать к ним как можно реже. Вкуса нет. Вот едет белый «роллс-ройс», и сидит там бедолага и думает – все ли видят, что он там сидит…

– А люди смотрят и говорят: а вон придурок на «роллс-ройсе» поехал…

НМ: Вот именно. Скажем, я люблю дорогие вещи, когда они мне удобны, и я должен покупать одежду определенного класса, потому что это связано с моим положением в обществе, но с каким счастьем я на охоте готов заночевать у костра, как мне интересно разговаривать с конюхами, с егерями… И когда я думаю, что вот опять надо идти в Союз кинематографистов, у меня тоска. Это пытка! Но я не могу позволить, чтобы какие-то лгущие, истеричные, не умеющие слушать, ненавидящие люди праздновали победу надо мной. Я заложник своего имени, я не могу позволить, чтоб меня позорили. Сижу в президиуме, слушаю вопли и думаю: нет, это какое-то «зазеркалье». Устроили из Дома кино прямо Сталинград, священная война, все на защиту, а все рушится, валится, проекция черт знает какая, невозможно понемножку каждый год все это латать-чинить. Взять деньги из будущего Пенсионного фонда, что-то подвязать-укрепить на короткое время, подремонтировать, да еще по завышенным ценам, чего-то отщипнуть – я не могу этого позволить. Я тогда распишусь в собственной беспомощности.

– Что вы теперь будете делать – опять пойдете сражаться на пленум, на съезд внеочередной, опять вся жизнь – борьба?

НМ: Да, пойду. Я мечтаю, чтоб вместе с Мишей Пореченковым пришли молодые ребята, чтоб это был их союз, чтоб в новом Доме проводить студенческие, молодежные фестивали, я буду помогать им и биться за это. Мои противники своим поведением только удерживают меня, заставляют бороться, сопротивляться.

– Понимаю, вы – воин, надо выигрывать битву.

НМ: Да, я воин. И моим противникам рано праздновать победу надо мной.

Поговорив с Никитой Сергеевичем, я решила посмотреть расписки, о которых шла речь, – правда, завязла на первом же томе. Картина, в общем, была ясна. Десятки, сотни тысяч рублей шли на велосипеды и палатки для сиротского приюта Свято-Успенского женского монастыря и возрождение Знаменского мужского монастыря в Курске. На поминки Элема Климова и вечер памяти Евгения Матвеева. На лечение Татьяны Лиозновой и на приобретение инструмента и оплату учебы девочки-скрипачки. На установку мемориала памяти членов Союза кинематографистов, павших в годы войны, и на лечение ветеранов труда. И опять – Аксиньинский храм св. Николая, Железноборовская обитель, Иосифо-Волоцкий монастырь… И опять – учение, лечение и даже – восстановление оградки на могиле…

Полно лукавить! Человека такого масштаба и такого человеческого калибра Союзу кинематографистов не найти никогда и нигде. И на самом деле даже оппоненты его это знают. И когда знаменитая русская птица по имени «жареный петух» клюнет в известное место, они к нему же и прибегут, поскольку бежать больше некуда! Не к кому!

Так не приходило ли в голову кинематографистам поберечь все-таки своего председателя? Не пришла ли пора как-то подтянуться и начать демонстрировать, показывая пример обществу, более высокие, более благородные стандарты поведения? На основе разумного спокойствия, доверия, уважения друг к другу? Давно пора.

2007

Трудно быть с богом

Артист Николай Лавров сегодня и всегда

Имя Николая Лаврова не пишут аршинными буквами на заборах, его не привозят нам в качестве редкости и ценности, объявленной заранее, он всю жизнь живет с нами, он наш добрый сосед, и разбуди любого питерского театрала ночью с вопросом: «А скажи-ка, братец ты мой, каков таков актер Николай Лавров?», то разбуженный буркнет недовольно (стоило ль будить за такой очевидностью!): «Разумеется, Лавров, который Николай, – хороший актер».

Эти немудреные слова хочется как-то особенно произнести, с напористым мужским шиком, как умел Высоцкий, – «хар-р-роший». Я за годы посещения театров сжилась с Лавровым, который Николай, и люблю заглядывать к нему на огонек. На огонек творчества, имею в виду. Лично мы не знакомы. А и были бы знакомы, вряд ли в моей оценке что-либо сдвинулось – Лавров не из тех артистов, что испускают из себя обольщения и миражи, которые опасно трогать руками и к которым лучше близко не подходить, дабы не разочаровываться. Лет пятнадцать тому назад, в статье «Кто строит дом», посвященной артистам Малого драматического театра, я написала: «Есть в этом актере что-то опорное, основное, как говорят строители – это несущая конструкция». И что ж, опора не рухнула и основа не поколеблена: Николай Лавров по-прежнему стоит на своем месте и держит свой участок жизни на крепких, хар-роших плечах[15]. Конечно, по отношению к творческому человеку неловко говорить: «стоит на месте». Значит, не развивается. Но Лавров как раз и развивается, растет, только не скачками, вкривь-вкось, а медленно, трудно и неотвратимо вверх, сам из себя, как благородный экземпляр дерева ценной породы.

«Жил на свете мужчина… очень хороший мужчина», – напевают персонажи спектакля «Любовь под вязами», куда недавно пришел Николай Лавров на роль Эфраима Кэббота и о чем мы поведем еще речь. Вот будто про самого актера и поют. Хороший, опорный, основной мужчина, строитель и работник – редкость в актерском деле. Голливуд и то чем теперь может похвастаться, кроме старины Клинта Иствуда? Явный крен мировой Психеи, то есть кассы, в сторону нервных демонических мальчиков смел с экрана суровые рубленые лица настоящих воинов, строителей-устроителей, держателей Закона, вытеснив их в вымысел жанра. А наши хорошие мужчины былых времен (Михаил Ульянов, Олег Ефремов… и так далее, кто их не знает?) постарели или вовсе распались. Не хочу сказать, что вот один Лавров только и остался – да разумеется, по счастью, не один, – просто думаю: а тяжело это, наверное, быть хорошим мужчиной, что на сцене, что в жизни. Быть хорошим мужчиной в подлинном и величественном смысле слова – значит помнить о Завете с Богом, исполнять Закон, блюсти Порядок. На хороших мужчин надеялся Создатель, передавая им часть своих личных свойств и заветных слов.

Да-с, но как сочетать все эти красивые отвлеченности с коренастой фигурой нашего героя, с его круглыми лукавыми глазами, ухмылкой себе на уме, сипловатым добродушным голосом, с его четким и конкретным существованием на сцене, рельефной отделкой всякой роли, выдающей привычку к неспешной ручной работе, с его несуетностью, юморком и большими способностями к отличному клоунскому дуракавалянию? А так вот и сочетать, намотав на ус, что представления о божественном или демоническом, сформированные плохими мистическими книгами, операми и картинами, надо отправить в отставку. Демоны не летают над горами в поисках Тамар и не валяются с поломанными крыльями в кустах сирени; равно как и Божьи люди не сидят в непременных белых одеждах верхом на кротких львах. Все обыкновенно и буднично, просто вокруг одного человека люди болеют, стареют, умирают и распадаются, а вокруг другого – строят, любят, плодятся и поднимаются духом… Что бы ни играл Лавров, от него на душе хорошо. Без сомнения, он достаточно разнообразен и может рассказать нам о пути человека заблудшего, ожесточенного, озлобившегося, поступающего неверно и гадко. Но распада и тьмы внутри него нет. Как посадили здоровое, без червоточинки зерно, так оно и проросло, как заронили искорку, так она и разгорается своим путем, неспешно и всерьез. Если роль, достаточно неопределенную, можно повернуть и так и сяк, Лавров ее повернет в сторону понимания и защиты своего человечка. Вот в недавнем фильме «Цветы календулы» Сергея Снежкина он играет какого-то хозяйчика жизни, «нового русского» (мне самой, читатель, выраженьице надоело, но для краткости обозначения образов в нашем новом кино приходится употреблять) – он явился, как очередной Лопахин, приобретать загородный дом бывшей советской аристократии, семьи некогда важного совписателя. Лавров осторожен и вежлив, глядит непросто, и вульгарного торжества нувориша в нем нету никакого – скорее, тут намек на негладкий путь самопознания и самооценки героя, удивленно примеряющего на себя чужую атмосферу и не знающего толком, как наладить и освоить странно сдвинувшуюся жизнь, где он вдруг оказался законодателем. В самом же «Вишневом саде», что поставил на сцене Малого драматического Лев Додин, Лавров играет Симеонова-Пищика, и, конечно, играет его положительным хорошим мужчиной. Он совсем не дурачок, разве чудик, замотанный борьбой за существование, да не за свое, а неведомой дочки Дашеньки. Сквозь его комическую нелепость пробивается и искренняя нежность к Раневской, и удивленное восхищение Шарлоттой Ивановной, и понимаешь, сколько живет на свете хороших, замотанных бытом чудиков, которым недостает душевных сил разглядеть хоть чуть пошире жизнь вокруг себя и уж совсем не дано хоть что-нибудь на этом свете поправить.