Полное собрание творений - Старец Иосиф Исихаст

пустыни, поэтому-то твой образ мысленно и витал непрестанно в моем уме, [и от этого я испытывал] великую радость и любовь.

И вспомнил я того священника, или, лучше сказать, святого, у которого было видение, когда кадил [служащий] священник. И одни сидели в стасидиях, а он им не кадил, другие же отсутствовали, [трудясь] на послушании, и их пустые стасидии он кадил, так как ум их был в церкви, тогда как у других ум витал в миру и не был там.

Случилось и у меня однажды нечто подобное с [ныне] покойной Феодорой, когда она была жива. Настолько [я ощутил ее присутствие,] что и дыхание ее чувствовал рядом с собой. И был я здесь, на Святой Горе, а она — в миру.

Письмо 59-е

Батюшка мой, желаю, чтобы это мое письмо застало тебя в полном здравии. Мы же, благодаря Святому Богу, более или менее здоровы.

Получили твое письмо и фотографию, которая очень меня растрогала. Я уже давно не получал твоих писем, и это было как весточка из другой жизни. Так мне показалось и потому, что ты живешь столь далеко. Не знаю, как ты там оказался, но да не оставит тебя Бог. Да помянет Он твои труды, когда ты был новоначальным, ревность твоего юношеского подвижничества, и да распространит Свою милость и щедроты на [нынешнее место] твоего покаяния.

Я никогда тебя не забывал и не вычеркивал тебя из богослужебного помянника, ибо ты — мое дитя. И что бы ни сделало дитя, отец всегда болезнует, даже если оно его огорчило на какой-то миг.

Причина моего молчания, когда я тебе не писал, была такова. Ты меня понуждал вычеркнуть тебя [из списка братии][256], а я не хотел этого делать, желая, чтобы ты был святогорцем. Но в конце концов, дабы не преслушаться, я всё же сделал это, сняв с себя ответственность, так как всю тяжесть [этого] ты взял на себя. И вот как плохо для тебя это обернулось. И в том же месяце ты попросил, чтобы я записал тебя снова. И ты настаивал [на этом], когда это стало уже невозможно. Ибо суждено было, чтобы [в это дело] вкрались тысячи неправд. А я боялся, как бы не отяготить свою душу. Поэтому я был опечален и прибег к молчанию, чтобы избежать этого бремени.

Однако теперь всё это позади, и я всё время тебя вспоминаю, тебя люблю, о тебе болезную. Не забываю твоей доброты. Только когда наносится вред моей душе, тогда я не соглашаюсь, ибо Бог намного важнее, чем человеческая любовь.

И если ты мне подаришь все блага мира, но мне станет известно, что [хотя бы] одна вещь не по Богу, я этого не сделаю вовек. Ведь я день и ночь прошу, чтобы совершалась воля Божия, так как же я ее преступлю? Поэтому не говори, что я тебя не люблю, а [знай,] что это Бог не согласен с твоим помыслом.

Ты мне пишешь о своих скорбях. Я имею извещение, что ты сильно страдаешь, и без твоих писем. Вижу тебя, будто ты во тьме в некоем лабиринте сражаешься со зверями, не зная, что делаешь. А я, как та Ариадна[257], даю тебе нить, чтобы ты вышел. Открываю тебе дверь и с неподдельной отеческой любовью призываю тебя вернуться.

Приди, чадо мое! Приходи сюда, чтобы мы помирились, чтобы ты пришел в себя. Я могу, как врач, исцелить тебя от страсти смятения и печали, которая ныне сильно владеет тобой. Приди, и я поменяю пластинку. Поставим радостный пятый глас[258]. Я заколю тельца, и мы повеселимся. Я преисполнен любви и полон прощения. Как нежный отец, я приму тебя в свои объятия, словно сына из притчи[259]. Поцелую твои уста, которые, может быть, говорили [когда-нибудь нечто] безобразное, чтобы они получили благословение впредь говорить только благообразное и чтобы более никогда никого не осуждали. Я по горло сыт этим [осуждением,] и чего бы я ни услышал, чего бы мне кто ни сказал, меня это не трогает. К тому же, мы люди. Иначе видишь ты, и иначе я. Довольно того, чтобы мы оба видели в Боге.

Я, ничтожный, не чувствую своей вины в том, что тебя опечалил либо досадил тебе или кому-нибудь другому своим присоединением к монастырям[260].

Не всему верь, что слышишь. Правда — вещь дорогая, и не от каждого ее можно услышать. Каждый человек как живет, так и говорит. Поэтому истинность сказанного познавай из образа жизни. Уразумей то, что я говорю.

Ты знаешь, что я зря не говорю. Если у меня есть что сказать, то говорю это тебе в лицо, так как больше всего люблю твою душу и хочу твоего спасения. Вот и покупая виноград для вина, я и в этом году не забыл взять на твою долю. Когда, говорю, придет мой сын, пусть он найдет наполненной чашу моей отеческой заботы и любви.

Итак, радуйся, возлюбленный сын мой, и умоляю тебя: пока ты далеко, будь внимателен! Будь внимателен! Будь внимателен! Не лишай меня моего батюшки![261] Не забывай, зачем ты стал монахом.

Два дня назад умер здесь, в Лакоскиту[262], один отец, валах[263]. И когда стали его хоронить, он воскрес и сказал, что вышел из ада, куда был осужден на муки, так как при жизни пьянствовал. «Вот, — сказал он, — смотрите же, чтобы и вы не попали туда». И сразу, в то же мгновение, снова умер, и его похоронили.

Поэтому, сыне мой, сыне мой, Авессаломе[264], услышь мой отцовский глас и, как серна, убегай и спасайся меж ловушек, остерегаясь, как бы не попасться в щупальца греха. И так как моя душа воистину тебя возлюбила более всех, как ты [сам] знаешь, то усердно, изо всех сил молю тебя о твоей бессмертной душе.