Группа поддержки для выживших девушек - Грейди Хендрикс

у меня ушло времени, чтобы сделать все как полагается? – спрашивает Крисси. – Шесть лет. Таково расписание художника. Кто тратит шесть лет на то, что не является искусством?

– Тут воняет, – говорю я.

– Это их терпкий запах, – говорит она. – И запах духов, которыми пользуются наши сестры. Ты же знаешь, Линн, я тебе всегда сочувствовала.

– Спасибо?

– Нет, я серьезно, – говорит она. – Я всегда чувствовала, что быть на твоем месте очень нелегко. Я с самого начала знала мое призвание, но тебе, вероятно, было трудно сориентироваться. Тебя бросили в одну кучу с последними девушками, тогда как на твоих руках не было крови, ты так никогда и не прошла инициацию.

– Через какие джунгли твоей чудаковатости мне еще предстоит плестись, Крисси? – спрашиваю я. – Может быть, мы срежем чуток и пойдем напрямик? Это было бы здорово.

– Ты такая глупая, – говорит она. – Ты стоишь на пороге чего-то из ряда вон выходящего, но даже не понимаешь этого.

Она идет впереди, ведет меня в темноту. Что-то задевает мое лицо, что-то легкое, как паутина, и я дергаюсь, пытаюсь убрать это с моих губ. Оказывается, что это грязная вязаная шаль. Напрасно я пошла сюда. Слушая бред Крисси, я предаю всех, кого знаю. Мне ясно, что она слишком долго гнила тут, в лесу, ждала, когда здесь появится кто-нибудь, чтобы она могла выблевать на гостя все свое безумие. Я сильно прикусываю щеку изнутри, боль помогает сосредоточиться. Мне нужно знать о ее электронных письмах.

– Что случилось со всеми нами? – спрашивает Крисси. – Ты никогда не останавливаешься, чтобы подумать об этом?

– Типа почему именно я? – спрашиваю я.

– Нет, – говорит она, – типа зачем это? Зачем все эти убийства?

Мы проходим все глубже в ее музей, мимо погруженных в темноту стендов, мимо рядов пенополистироловых голов с надетыми на них париками (так мне, по крайней мере, кажется). Потом я понимаю, что это человеческие скальпы. Она останавливается перед темным дверным проемом и ждет меня.

– Убийство – это попытка мужчины украсть у женщины деторождение, – говорит она. – Мы рожаем детей – они их убивают. Мы создаем жизнь, они создают смерть. Так было всегда.

– Какое это имеет отношение к нашим монстрам? – спрашиваю я. Монстры. Иногда это слово застревает у меня в горле, потому что на звук оно слишком крупное, слишком мистическое, слишком драматическое. Но здесь оно звучит уместно.

– Неужели ты не понимаешь? – спрашивает Крисси. – Это же обряд инициации. Акт самосотворения. Потому что монстры – они не убивают людей. Они убивают части себя самих. Они убивают шлюх, умников, наркоманов, всеобщих любимчиков, танцовщиц из чирлидинговых групп. Это все различные проявления их собственных личностей.

– Дани придет в восторг, узнав, что ты считаешь ее друзей проявлениями личности ее братца, – говорю я.

– Не в буквальном же смысле, – говорит Крисси. – Ты, цепляясь за семантику, сопротивляешься тому, что я говорю. Я пытаюсь тебе объяснить, почему они делают то, что делают.

– Потому что они социопаты, – говорю я.

– Этот мир так мал, – говорит она. – Тебе кажется, что ты возвышаешься над ними, когда ставишь им диагноз, когда раскладываешь их в определенном порядке в маленький ящичек? Знаешь, он больше этого. Если бы это была проблема чисто психологического свойства, то мы могли бы найти лекарство. Но это метафизическая проблема.

– Это проблема криминальной юстиции, – говорю я.

– Эти стороны их личностей проблематичны, потому что слабы, – говорит она, игнорируя меня. – Монстр хочет быть крутым, он хочет быть опасным, он хочет быть жестоким, а потому он убивает в себе мягкие стороны. Но путешествие неизменно заканчивается в одной точке, в которой не остается никого, кроме монстра и последней девушки. Не имеет значения, в какой степени он уничтожит эти иные стороны своей личности, сущностную женскую сторону себя самого он не может уничтожить. Даже уничтожение бессильно против творения. Этот первобытный женский импульс, этот репродуктивный позыв не может быть уничтожен. Когда ты выпариваешь все смыслы, когда ты сводишь все к минимуму, именно этот позыв и остается. Творение и уничтожение, мужское и женское, жизнь и смерть, рождение и убийство.

Она ведет меня в комнату. Там темно – хоть глаз выколи.

Крисси подается направо и щелкает выключателем, загораются десятки слабых музейных ламп, и мы оказываемся в лагере «Красное озеро» приблизительно 1978 года. Заляпанный свитшот преподавателя приколочен к стене надо мной наподобие распятия, по стене под потолком развешаны лагерные вымпелы. Окоренные поленья, разрубленные пополам, висят на ремнях, на их белесых телах выжжены пумы – символ лагеря «Красное озеро». Летающие тарелки лагеря «Красное озеро» выставлены, как коллекционная продукция Монетного двора Франклина[60], рядом с футбольными мечами и веслом каное, подписанными всеми девушками из Двадцать первого коттеджа.

– Тот тип, что верховодил в магазине лагеря, продавал излишки на «Ибэй», и я позволила себе лишнее, – говорит Крисси.

Я вижу девять фотографий в рамочках в ряд над свитшотом – на всех улыбающиеся подростки. Я узнаю Валери Бейтс, лучшую подругу Адриенн, которая много рассказывала про Валери, когда читала свои лекции. Потом я замечаю более мрачные сувениры, разбросанные там и здесь между летними безделушками. Лук и стрелы, оголовье стрелы, помятой и согнутой. Ружье для подводной охоты с потрескавшейся резиновой лентой. Мачете.

В комнате немного пахнет сосной. Крисси, вероятно, пользуется здесь каким-то освежителем воздуха со специфическим запахом.

– Лагерь «Красное озеро», – говорит она. – Ты знала, что его построили на месте обитания племени моно? Моно верили в Нинитикати, бродячий скелет, который сожрал собственное мясо, но постоянно испытывал чувство голода. Этот скелет преследовал женщин и поедал их вместе с их детьми. Начав свою охоту, Нинитикати никогда ее не прекращал, и моно решили его убить. Но он был бессмертен. Что бы они ни предпринимали, Нинитикати всегда удавалось восстановить себя. Есть такая теория, живущая в этих лесах, – теория, будто тут обитает призрак, ищущий сосуд. У Брюса Волкера не было отмечено никаких психических заболеваний до того, как случилось то, что случилось. Знавшие его люди говорят, что он даже вида крови не выносил.

– Ты напускаешь мистического туману, говоря о человеческих жизнях, – замечаю я. – Они не абстрактные идеи, они были людьми.

– Но кого это трогает? – спрашивает Крисси. – Кого трогает, что они умерли? Девять молоденьких девушек и Брюс Волкер умерли в лагере «Красное озеро» – и что? Сложи число всех наших друзей и членов семьи, которые умерли, и ты получишь менее пятидесяти человек. Каждый год умирает пятьдесят миллионов. Так с какой стати людей должны волновать мы? Что такого случилось, что сделало нас такими уж знаменитостями? Как