Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг. - Виктор Кондырев

Профессор-хирург Жан-Мари Идас встретил В.П. с улыбкой – простите, мсьё Некрасов, мы ошиблись с диагнозом, вам придётся ещё пожить несколько лет! Вы – человек-загадка! Потом, правда, уже серьёзно сказал, что надо будет делать ещё одну операцию, удалять последствия первой…

Во время сладкого безделья в садике у душевного Фимы Эткинда попалась Вике на глаза скандальная газетёнка-шавка «Иси Пари» (что означает примерно «Говорит Париж»). Наш писатель прочёл пару номеров и обомлел – статейки короткие, всё понятно написано, поливают грязью всех подряд! Или, для разнообразия, мажут дерьмом. Это было так внове, интересно необыкновенно! А эти учёные и по-скучному воспитанные французы и не подозревают, что у них под боком пульсирует такой гейзер свободы слова!

Блестящий повод подчеркнуть свою независимость в глазах записных парижских ханжей и добропорядочных интеллектуалов, решил В.П. Выставить себя этаким сорванцом, ни в грош не ставившим мелкобуржуазные моральные устои.

Не столько он, по правде говоря, зачитывался этой газеткой, сколько начал трубить об этом во всех статьях и интервью. Будучи уверенным, что это не тривиально, что ли. Близкие ему французы открыто не возражали, шутливо осуждали, хотя многие и понимали, что это всего лишь бравада.

Через несколько лет левацкая пресса, всегда постно воспринимавшая все эти истории с инакомыслящим, всерьёз припомнит ему его наивные фортели.

Майя, Мария, Машка

В Цюрихе прилетевших из Киева Некрасовых поджидала Мария Васильевна Синявская, которая в начале их знакомства звалась Майей.

В знак добрых чувств вручила симпатичный презент – карманный атлас Парижа. С душевным автографом мужа, знаменитого диссидента: «Дорогому Виктору Платоновичу Некрасову – с приездом в наш Вольный Город. Андрей Синявский. 12.9.1974».

Ироничная, чрезвычайно разговорчивая и чудовищно энергичная Майя очень понравилась Некрасову. В мгновение ока ему были рассказаны не только все парижские, но и планетарные эмигрантские новости, слухи и побасенки. Патетически продекламирована масса наставлений и жизненных правил. Объявлено её личное участие в хлопотах о визе во Францию.

Обуянный симпатией к этой привлекательной особе, Вика с места в карьер решил называть её Машкой, что означало признание своей. Она обрадовалась. Машка, сказала, подходит. Но в литературном мире, заметила полушутливо, она известна как Мария Розанова.

И выждав немного для приличия, заговорила о Солженицыне, посвятив опешившего слегка Вику в бесхитростную, но важную интригу. По-свойски открыв глаза приехавшему из заштатного Киева, сообщила, что автор «Архипелага ГУЛАГ» на самом деле патентованный мракобес, циничный эгоист и дикий склочник. И знаться с ним здесь как-то неприлично, горячилась она, даже противоестественно! Людям тонким и интеллигентным это не к лицу! На Западе все уважаемые граждане, левого, естественно, толка, сразу раскусили реакционера и открестились от него!

Было ясно, что по какой-то глухой и скрытой причине жизненное благополучие Майи прямо связано с тем, как скоро все эмигранты возненавидят Солженицына.

Виктор Платонович подивился такому обороту. Для него Александр Исаевич бесспорно входил в когорту богоподобных наряду с Хемингуэем, Булгаковым и Твардовским. Майе было твёрдо обещано, что во Франции Некрасовы остановятся у них, в пустынном трёхэтажном доме в городке Фонтенэ-о-Роз под Парижем. Майя уехала, очень кстати забрав с собой самые тяжёлые чемоданы и Джульку, чем сильно облегчила жизнь…

А наши тем временем навестили в Лозанне дядю Колю, совершившего благое деяние с вызовом в Швейцарию. Известнейшего геолога, награждённого за свои труды орденом Почетного легиона. Старику было крепко за восемьдесят, он одиноко доживал век в небольшой квартире, уставленной книгами.

Из письма ко мне от 16 сентября 1974: «…дядя Коля. Прелесть! Очаровательнейший из всех мудаков, которых я встречал в жизни. Маленький, сухонький, абсолютно неутомимый… с внешностью Эйнштейна и бровями невиданной густоты, но не скрывающими милых, добрых глаз… С деньгами у него таки-да туговато… Прижимист. Но не скуп. Вернее (увы) – не жаден. Насколько я понял, всякие его заказчики обводят его вокруг пальца. А он не из торгующихся…» В общем, туманные, ласкающие слухи о дядюшкином богатстве оказались всецело дутыми. Что нас огорчило, наверное, больше, чем Некрасова.

Просторнейший дом Синявских в Фонтене-о-Роз напомнил Некрасову достопамятную московскую квартиру Лунгиных. Трехэтажная коммуналка, обрадованно заключил В.П.

Сразу бросился писать мне письмо.

«Очень хорошие наши хозяева. И жутко разные. Она – утомительно деятельная, он – тихий, спокойный, несуетливый и удивительно располагающий. В доме полный бардак».

Комнат не счесть. Столько же коридоров и переходов. Лестниц ещё больше. Пропасть тупичков и укромных местечек. На каждом шагу ванны и туалеты, в том числе и действующие. Мебель самая необходимая, в большинстве своём непокупная. Уборка дома делается лишь при крайней необходимости. Гора немытой посуды в кухонной раковине, в передней – прорва распарованной обуви, везде кипы бумаг. Куда ни глянь – иконы шестнадцатого века. Громадные древнерусские фолианты и инкунабулы аккуратно лежат на полках.

В фотоальбоме 1974 года – надписи под фотографиями: «Первое убежище – Синявские…» «Приветливая, доброжелательная хозяйка!» И тут же коллажик – на открытке с билибинской Бабой-ягой в деревянной ступе вместо головы старухи приклеено лицо Марьи…

Некрасов предложил было накормить золотых рыбок в маленьком, размером с лоханку, бассейне перед домом, но получил взбучку – эти деликатные твари могли умереть от излишка корма. Собакам же смерть от переедания не грозила. Все начиналось вот с таких мельчайших песчинок…

«Пишу письма и читаю Набокова!» – сообщал нам Некрасов.

Повидались они с Владимиром Набоковым в Женеве, когда после долгих переговоров Некрасов был допущен к знаменитости. До этого капризуля Набоков не принял опоздавшего на встречу Солженицына.

– У меня время рассчитано до мелочей! – заявил знаменитый писатель, хотя делать ему, откровенно говоря, было абсолютно нечего.

Разговор с Некрасовым занял минут десять, считая паузы со вздохами и причмокиваниями. О чём говорили, Вика начисто забыл. В дальнейшем при случае и как бы невзначай ронял: да-да, мы с Набоковым встречались. Для нас не было секретом, что о существовании писателя Набокова он узнал лишь незадолго до отъезда из Союза. А прочитав его, испытал более чем легкое разочарование.

Из письма ко мне от 14 июня 1974 года:

«…Совсем отупев, возвращаюсь домой и, умяв творог со сметаной, предаюсь лёгкой дрёме. Очнувшись, начинаю борьбу с набоковским “Даром”. Все в восторге, а я мучительно продираюсь сквозь дебри литературного кокетства. Сам себя назвал “Искателем словесных приключений”. Холодный, как собачий нос, изысканный сноб, истекающий ностальгией по вещам и блистательно описанной прочей фуйни. Действия никакого. Лишь на 200 (!) странице намечается роман. У*бёт ли, сомневаюсь…»