100 великих узников - Надежда Ионина

Друзья поэта, находившие это произведение превосходным, подтвердили, что видели, как он его писал. Враги с радостью ухватились за их заявление, хотя «Я видел» было написано Ле-Бренном, который был так напуган опасным успехом сатиры, что все свалил на Ф.М. Аруэ. Регент был очень недоволен этой сатирой и воспользовался ею, чтобы наказать человека, так насолившего «Царствующим ребенком». 16 мая 1717 года, прекрасным весенним утром, к Ф.М. Аруэ явились агенты. Впоследствии в стихотворении «Бастилия» он очень живо и картинно описал и свой арест, и свое новое жилище. Хотя в Бастилии с узником обращались неплохо, но жилось ему здесь несладко. Особенно страдал Ф.М. Аруэ от отсутствия предметов туалета, поэтому он просил принести «два индийских платка – один для головы, другой для шеи, ночной чепец, помаду» и тому подобные вещи. Однако не забывал он и про своих «домашних богов» – Гомера и Вергилия.

Спасала его в заключении только работа. Болезнь, неудачи, несчастья Ф.М. Аруэ настолько заменил книгами, пером и свободой духа, что ему временами даже удавалось забывать о разочарованиях и невзгодах. Он задумал большую эпопею «Лига», впоследствии получившую название «Генриада», которую начал писать (по собственному своему признанию) в порыве энтузиазма, почти без размышления… и без большой надежды на возможность ее закончить. В тюрьме он окончательно отделал и трагедию «Эдип», хотя ему не давали ни бумаги, ни чернил. Но в подобных ситуациях человек оказывается очень изобретательным, и Ф.М. Аруэ писал свои стихи карандашом между строчками одной книги.

В Париже узника не забывали, хотя чаще всего говорили о нем зло и пророчили, что он больше не увидит дневного света и что его заключили в Бастилию навечно. Однако хлопотали о нем и покровители, и 11 апреля 1718 года поэт вышел из тюрьмы. Осенью того же года состоялось первое представление его первой пьесы. Трагедия «Эдип», которую автор впервые подписал фамилией «де Вольтер», имела шумный успех. Критика объявила его достойным преемником Корнеля и Расина, теперь он – писатель, обласканный герцогом Орлеанским. Разве иначе позволил бы регент посвятить трагедию своей супруге, назначил бы автору ежегодное вознаграждение в 2000 ливров, пожаловал бы золотую медаль?

При аудиенции регент спросил Вольтера, хорошо ли ему работалось в Бастилии и можно ли надеяться, что пребывание его там послужило на пользу литературе? Вольтер поблагодарил герцога за то, что тот взял на себя заботу о средствах к его жизни, однако при этом добавил: «Но Ваше Высочество, я умоляю Вас не заботиться впредь о моей квартире».

Казалось, что блестящая карьера Вольтеру обеспечена. Он пользовался славой, материально был обеспечен, его принимали в самых аристократических салонах, но близость к высокопоставленным особам часто оказывалась опасной даже для самых знаменитых писателей и артистов. Хотя под напором общественных сил дворянство и открывало двери своих салонов перед талантливыми выходцами из буржуазных низов, однако в глубине души многие смотрели на них свысока. Живой и остроумный Вольтер со своим дерзким языком и манерой держаться независимо повсюду занимал первое место и привлекал к себе всеобщее внимание. Все это задевало самолюбие графов и герцогов, блиставших только титулами, и некоторые из них решили проучить заносчивого поэта и показать, что автор «Эдипа» и других произведений не ровня им. То, что для высшего света он оставался Аруэ, а не де Вольтером и что его громкая слава ничего не значила, откровеннее других высказал кавалер де Роган Шабо.

Однажды он встретил Вольтера в опере и позволил себе такое обращение: «Месье де Вольтер, месье де Аруэ, как же вас зовут?» Ответ Вольтера на пренебрежительное обращение кавалера был еще злее и сильно задел де Рогана. Существует несколько версий этой словесной дуэли. По одной из них, Вольтер будто бы ответил: «Я начинаю свою фамилию, а вы свою кончаете». По другой – кавалер встретил Вольтера не в опере, а в театре «Комеди франсез», и обратился к нему без частицы «де» и даже не назвал «месье». Вольтер спросил, почему тот себе это позволяет, на что де Роган будто бы презрительно сказал: «Потому что вы присвоили себе фамилию, которая вам не принадлежит». На это поэт ответил: «Зато я ношу свою фамилию, между тем как вы раздавлены своей». По третьей версии поэт выразился еще красноречивее: «Я не волочу за собой своей великой фамилии, а делаю честь той, которую ношу».

Через несколько дней, когда Вольтер обедал у герцога Сюлли, три лакея де Рогана Шабо вызвали его на крыльцо и избили палками. Рассказывают, будто сам де Роган сидел в это время в карете, наблюдая за экзекуцией и изредка вскрикивая: «Не бейте его по голове! Из нее еще может выйти что-нибудь путное!» Вырвавшись из рук лакеев, Вольтер бросился к герцогу Сюлли, с которым его связывала давняя дружба, и попросил его пойти с ним в полицию, чтобы заявить о случившемся. Но герцог наотрез отказался сопровождать поэта, сославшись на то, что торопится в театр. Да и что, собственно, произошло? Сущий пустяк – аристократ избил поэта… Герцог не заступился за оскорбленного друга, как не сделали этого и другие высокопоставленные друзья Вольтера.

Поэт не владел шпагой, но сразу же вызвал обидчика на дуэль, несмотря на неравенство состояний, что в те времена играло большую роль. Вольтер послал де Рогану вызов, который тот лицемерно принял, но для собственной безопасности прибег к защите властей. Поэт отомстил кавалеру едкой сатирой, после чего Роган де Шабо по-настоящему рассвирепел, и дело приняло такую огласку, что в него вмешалось правительство. Верным поэту в этой ситуации остался только Тьерио, сам вызвавшийся стать секундантом. О «безумии» Вольтера, добивавшегося поединка, и о том, как кавалер всячески избегал дуэли, свидетельствуют многие письма и воспоминания современников.

Из-за происков де Рогана полиция установила за Вольтером слежку, а потом и вообще упрятала его в Бастилию. Лишь один аристократ поднялся выше своей среды: это был маршал Виллар, который в своих мемуарах писал: «Несчастный поэт, сначала избитый, подвергся еще и заключению. Публика, склонная все осуждать, на этот раз признала, что тут все неправы: Вольтер тем, что оскорбил кавалера де Рогана; последний тем, что осмелился совершить преступление, достойное смертной казни, избив гражданина; правительство тем, что оставило преступление безнаказанным и засадило пострадавшего в Бастилию, чтобы успокоить насильника».

На этот раз пребывание Вольтера в тюрьме было непродолжительным, так как власти были заинтересованы в том, чтобы убрать этого беспокойного человека из столицы. Поэт беспрестанно жаловался, осаждал письмами государственного секретаря, комиссара полиции, своих друзей и подруг. После Бастилии Вольтера выслали в Англию, но мысль о дуэли не оставляла поэта и в Лондоне. Он тайно приезжал в Париж, чтобы драться с де Роганом, но тот всегда скрывался…

Первые узники Петропавловской крепости

Петропавловская крепость строилась как оборонительное сооружение, но город на Неве ей защищать не пришлось, так как почти с самого начала своего существования она стала местом заключения. Как государственная тюрьма крепость впервые была использована еще при Петре I, когда в сентябре 1717 года в нее были заключены 22 матроса с корабля «Ревель». Причины их ареста неизвестны, но впоследствии один из матросов был казнен, а остальные сосланы на каторжные работы.

Побывал в Петропавловской крепости и сын протопопа Аввакума – Иван. Времена тогда изменились, и с раскольниками уже не беседовали на церковных соборах и площадях. Их преследовали во всех концах России, а строгие законы определяли наказание и тем, кто их укрывал. После уничтожения Петром I патриаршества дела о раскольниках были поручены Стефану Яворскому – писателю, религиозному деятелю и местоблюстителю патриаршего престола. В 1717 году к нему привели Ивана, сына Аввакумова, который рассказал, что «как уехал отец из Юрьева в Москву, он с матерью жил, а отец им писал из Москвы. Когда же отца отправили в ссылку, они с матерью уехали из Юрьева в Холмогоры и жили там 10 лет, потом жили в Холмогорском уезде – в селе Окладниково, тоже около 10 лет. Отсюда он и приехал с матерью в Москву и около года жил в Елохове у своего родственника – посадского человека М. Лукьянова.

После этого он жил с матерью в приходе у церкви Живоначальной Троицы, что на Шаболовке, в доме капитана Я. Тухачевского. Вознесенский священник И. Феоктистов и дьякон А. Иванов говорят про него, Ивана, что он приходил в дом к Афросинье Чистовой, когда она при смерти лежала, и будто бы что-то положил ей в рот, и она жевала. А после смерти просил тело ее погрести во рву и поминать по-своему. А Федор Чистов, сын Афросиньи, будто бы кричал на него и требовал отвести в приказ… Будто бы видели его, Ивана, у раскольников – у Н. Носова и Г. Яхонтова – поп и дьякон, когда приходили в эти дома со святынею. Они и показали, что он, Иван, к кресту, святой воде и к благословению не подходил. Н. Носова и Г. Яхонтова он, Иван, действительно знает, потому что ходил в их дома за милостыней и видел там в праздники попа и дьякона, но к кресту, святой воде и к благословению он, Иван, подходил.