Мемуары - Теннесси Уильямс

Увы, «Орфей» был не только переписан, но и не до конца понят дорогим мне человеком и тонким критиком — Гарольдом Клерманом.

На роль Вэла фатально неудачно был приглашен молодой человек, игравший некоего мафиози, что совершенно не подходило Вэлу. Я не смог выгнать его прямо в Филадельфии и велел Клерману сделать это самому; Клерман так и поступил, и бедняжка пришел в мой номер в отеле «Варвик» весь в слезах — не с жалобой, а чтобы выразить великую любовь к пьесе, и — я был терпеливой и глубоко тронутой аудиторией, но стоял твердо. «Вы не подходите на эту роль, детка. У вас есть будущее, но эта роль для вас — ошибка».

Он не рассердился на меня, даже когда ему стало ясно, что я не собираюсь уступать ему ни пяди — и прошу оставить в покое главную мужскую роль в «Орфее».

Затем в спектакль вошел Клифф Робертсон, я помню его первый спектакль — лучшее представление «Орфея», помню, как во время этого спектакля в Филадельфии истинный театральный джентльмен, Роберт Уайтхед, встал, по проходу прокрался ко мне и воскликнул: «Вот оно, вот оно, слава Богу — вот оно!»

К сожалению, Боб Уайтхед принял желаемое за действительное — это было не «оно», за исключением этого первого представления.

Пьеса была перегружена, а требования к Морин и Клерману — избыточными.

Рецензенты могли бы увидеть в ней лирическое красноречие и позволить себе дать пьесе шанс. Но они этого не сделали. Примечательной учитывая такие рецензии — что пьеса продержалась два или три месяца. В одном из репертуарных театров в России она шла семь лет, если это что-то значит — а я считаю, что значит.

В Нью-Йорке пьесу уничтожали с наслаждением, и злость критиков так потрясла меня, что я оказался у доктора Лоуренса Кьюби (еще один случай ошибки в подборе состава исполнителей) — для анализа заблуждений прямого фрейдистского характера. Он открыл мне глаза на многое в моей природе, но не предложил никакого решения, кроме как порвать с Мерло — совершенно нелогичное предложение, учитывая, что вся моя жизнь опиралась на Френки.

Почему критики так ополчились на меня в конце пятидесятых — начале шестидесятых? Думаю, это был заговор: укоротить меня — до моего истинного, с их точки зрения, размера.

Какого я размера? Мой размер — размер художника, который постоянно отдает все, что может отдать — работе, со всей своей страстью.

Ничего, что эгомания понемножечку поднимает свою безобразную голову? Правда в том, что… а не является ли эгомания предварительным условием любой творческой работы? Я почти ничего не смог найти, чтобы опровергнуть этот взгляд…

Кроме эгомании художника просматривается еще великое стремление «протянуть руки и обнять весь мир». Естественно, что и в этом предложении сквозит эгомания.

Правда — это птичка, которую мы надеемся поймать в этой «вещице», и к ней лучше приближаться через историю моей жизни, чем через бухгалтерию моей карьеры. О Господи — карьера никогда не была моим делом, мое дело — писать эту «вещицу», вкладывая в нее душу.

Сегодня вечер первой репетиции постановки Казана «Сладкоголосая птица юности», главной постановки, по всем привычным признакам: представляет ее Черил Кроуфорд, главные роли играют Пол Ньюмэн и Джеральдина Пейдж; на вторых ролях заняты такие артисты первого ряда, как Мадлен Шервуд, Рип Торн, ныне покойный Сидни Блэкмер и такой гигант, как Мартин Бек. И еще — предпостановочный фильм.

Началось чтение.

Примерно на половине его я вскочил с места и закричал: «Прекратите, прекратите! Так нельзя, это просто ужасно!» Полная тишина царила в репетиционном зале, когда я, как в горячке, выскочил на Таймс-сквер. Я пошел домой и сшиб себя с ног доброй дозой выпивки и таблеток. Телефон я игнорировал. Лошадка квартиру покинул, безмятежно отправившись по своим таинственным лошадкиным делам, которые позволяют лошадкам избежать многих бурь в их молодой жизни…

Вечер шел должным курсом. Затем в дверь раздался громкий стук; такой стук означает: «Откройте именем закона!»

Я открыл, там стояли Молли и Гадг Казан, нежно и радушно улыбающиеся, как будто ничего необычного вовсе и не происходило.

Дело было под Рождество, в уголке горела рождественская елка, и они удобно устроились возле нее.

Мне стало ужасно стыдно за мое поведение перед труппой, но я еще не отказался от своего мнения, что пьесу ставить нельзя.

Гадг и Молли разговаривали со мной, как с раненым зверем или с больным ребенком. Постепенно мое отчаянное решение изменилось: ведь я люблю их. Я решил им довериться.

Но во время репетиции на следующий день — в первый раз — Казан не разрешил мне сесть рядом. С ним теперь сидел молодой писатель, и у меня родилась параноидальная мысль, что он хочет переписать пьесу. Я угрюмо слушал, прислонившись к стене; чтение рукописи — по-прежнему скучное, безжизненное и, на мой слух, ничуть не лучше передает дух пьесы, чем вчера. Но я держусь. Во время перерыва на обед меня представили молодому писателю. Оказалось, что его направили от Актерской студии «слушателем», и хотя я убедился, что он не будет касаться моей рукописи — как это было бы ужасно! — но я все равно ревную к его близости к Гадгу.

Постепенно, по ходу репетиций, он как бы исчез, и я снова сидел на своем законном месте рядом с нашим великим учителем Казаном.

Эта история вставлена сюда, чтобы еще раз показать состояние нервов, панику и долгое, долгое сползание к краху, которое очевидно предстояло мне — даже так много лет назад.

Сейчас мне показалось, что я пропустил отчет об одном из моих самых престижных «событий в драме» — двух одноактных пьесах, поставленных под общим заголовком «Садовый район». Первая из них — трагикомедия «Что-то невысказанное»: вторая — более важная работа — называлась «Внезапно прошлым летом». Мне кажется, это первая постановка, в шторой я принял участие после провала «Орфея» и последовавшего за ним фрейдистского анализа. Летом перед постановкой мне случилось посетить Саутхемптон, где отдыхал одаренный и занимательный режиссер, Герберт Мачиз. Я работал — методом проб и ошибок — над «Летом и дымом». Однажды вечером я показал пьесу Мачизу, и он мгновенно был ею очарован. Он немедленно закрутил колеса постановки, подключив к работе интересного Джона С. Уилсона. На ведущую роль Кэтрин Холли ему очень хотелось Анну Мичэм.

Мачиз, может быть, и не такой великий режиссер, но когда надо было заставить дело крутиться, он был огненным шаром, у него была elan vital[68], и ему оказывал поддержку его друг, торговец предметами искусства Джон Майерс.