Гитлер был моим другом. Воспоминания личного фотографа фюрера - Генрих Гофман

Союзники явно знали о том, что ближний круг Гитлера обыкновенно собирался на «вечернюю» выпивку часа в три ночи.

На первый допрос меня вызвали примерно через неделю. Он был коротким, формальным и нисколько не враждебным.

– Герр Гофман, – обратился ко мне старший офицер, – должен сказать вам, что русские дали нам список людей, которых они просят им передать, и ваше имя стоит во главе этого списка.

Он сделал многозначительную паузу.

– В Вене, – тихо продолжал он, – русские вздергивают всех пойманных эсэсовцев и вывешивают их в витринах.

Он помолчал и предложил мне сигарету.

– У меня к вам всего три вопроса, герр Гофман, и, если вы правдиво на них ответите, вам не придется волноваться насчет русских.

Я опасливо ждал.

– Вы знаете профессора Хана?

– Я знаю нескольких профессоров Ханов. Вы имеете в виду знаменитого нью-йоркского профессора, который…

– Нет, не его.

– Тогда еще есть мой старый друг Хан, выдающийся профессор анатомии из Мюнхена, но он уже умер.

– Слушайте, Гофман. Мне наплевать на мертвых Ханов. Что вы знаете о живом профессоре Хане, который столько времени проводил в ставке Гитлера?

С минуту я находился в недоумении, потом вспомнил. Верно, там был один тип по фамилии Хан, какой-то ученый, но больше я о нем ничего не знал. Так я и сказал.

– Хорошо! А что вы знаете об атомной бомбе?

Вспомните, это было в мае 1945 года, задолго до того, как обычный человек с улицы впервые услышал, что это за штука.

– Простите, – ответил я, – я ничего даже не слышал о ней.

– А о другом секретном оружии?

– Однажды я действительно присутствовал на техническом предварительном просмотре фильма о сверхмалой подводной лодке, до того как его показали Гитлеру.

– Ну и теперь третий вопрос: вы знаете инженера Курца?

– Курца? Ну да, конечно, знаменитого физика. Но я знаю о нем только то, что недавно он предложил Гитлеру купить у него очень большую и ценную фарфоровую вазу, а Гитлер отказался, потому что, как он мне сказал, какой смысл тратить кучу денег на то, что через пару дней отправится в тартарары!

Американец усмехнулся:

– О'кей, герр Гофман. Кажется, я узнал все, что хотел. Итак, есть ли что-нибудь такое… что-нибудь, о чем бы вы хотели сказать?

Ободренный его дружелюбным и исключительно справедливым приемом, я без колебаний заговорил.

– Я был бы очень благодарен вам за помощь в одном деле, сэр, – сказал я. – К сожалению, мой мюнхенский дом разграбили; все мои картины, личные вещи, среди них акварели моего друга Гитлера, которые я высоко це…

Продолжить я не смог. Один из присутствовавших немцев схватил со стола большую стеклянную вазу для фруктов и с оглушительным звоном огрел меня ею по голове!

– Прекратите! – резко вмешался американский офицер. – Здесь я этого не потерплю! Если не можете вести себя как следует, выметайтесь!

На этом мой допрос кончился, но было еще маленькое продолжение.

Через несколько дней, около полуночи, раздался робкий стук в мою дверь. Поспешно и крадучись вошел человек и выложил на стол хлеб, масло, бутылку «Нирштайнера» и пачку сигарет.

– В знак примирения, я страшно извиняюсь, – буркнул он и ушел так же быстро, как вошел.

Это был тот малый, кто бросил в меня вазу.

Я уже долго не курил и не пил спиртного – и у меня не было штопора! Только те, кто хорошо меня знает, может представить себе, с каким нетерпением я ковырял ногтями проклятую пробку, пока мне не удалось протолкнуть ее в горлышко бутылки!

На следующий день меня перевезли в мюнхенскую тюрьму Штадльхайм, которая пользовалась дурной славой. Там мне сказали, что меня подозревают в краже нескольких шедевров из различных галерей и музеев Европы, совершенной от имени Геринга и Гитлера. Три недели спустя меня для дальнейших допросов перевезли в Австрию, в Альтаузее, в заброшенные шахты которого свезли сокровища немецких галерей и личных коллекций, чтобы спасти их от бомбардировок.

За недели, проведенные в тюрьме Штадльхайм, я так ослабел от строгих порядков и голодного пайка, что без посторонней помощи еле передвигался. Благодаря старательным и очень доброжелательным заботам чернокожего американского солдата я немного поправился. Но все-таки прошла целая неделя, прежде чем я достаточно окреп, чтобы выдержать допрос.

Допрос вел капитан Россоу из нью-йоркского музея «Метрополитен», он проявил большое понимание того, в каком трудном положении я очутился. Я мало что мог сказать в свою защиту, кроме того, что полностью отрицал предъявленные мне обвинения. Но Россоу тщательно навел справки у руководства некоторых галерей, сокровища которых были разграблены, и при помощи местных торговцев живописью подтвердил мое заявление о том, что я действовал в качестве эксперта и советника Гитлера и приобрел для него множество картин. Но я всегда платил за них, как это было принято. Таким образом, Россоу очень скоро убедился в моей полной невиновности и снял обвинение против меня.

В середине июля 1945 года меня перевели в лагерь в Аугсбурге, где содержалась нацистская верхушка. Там я заметил Геринга и своего зятя Бальдура фон Шираха, но нам не позволили находиться там вместе, и мы могли только помахать друг другу рукой, когда нас выводили на прогулку. Там мы провели лишь несколько недель, а затем нас перевезли в Зеккенхейм в окрестностях Гейдельберга.

В Зеккенхейме нас разместили в трех массивных старых бараках – вероятно, бывших солдатских казармах. Сам я находился в блоке А, мы удобно устроились и получали щедрый паек американских солдат. Среди других известных людей в моем бараке было несколько ученых и промышленников, например Мессершмитт и Тиссен, фон Бломберг и Шмидт, главный переводчик министерства иностранных дел Германии. Многих из них я потом встретил в помещении для свидетелей в нюрнбергской военной тюрьме. Однако в тот раз я остался в Зеккенхейме на несколько дней, а потом меня отправили к свидетелям, размещенным в пригороде Нюрнберга Эрленштегене, который находился в американской зоне.

После всех неудобств и множества утомительных переездов из лагеря в лагерь, из тюрьмы в тюрьму маленькая вилла в Эрленштегене с ее прелестным садиком показалась мне райским уголком. Меня попросили дать слово – и я его дал, – что я не покину Нюрнберг, но в самом городе я мог ходить куда вздумается. Американцы захватили мои обширные архивы в Мюнхене, но между делом картотека погибла или потерялась, и мне приказали все рассортировать и составить новый список. Хотя в моей мюнхенской конторе содержалась только часть архивов, тем не менее они насчитывали тысячи фотографий, сделанных за тридцать с лишним лет. Все они пришли в безнадежный беспорядок, так что сортировка и составление списка оказались долгим и утомительным занятием. Каждое утро за мной приезжал джип, и мне приходилось отчитываться перед Международным военным трибуналом, который разместил свой штаб в министерстве юстиции, а как только официальная часть заканчивалась, мне разрешали заниматься своими делами.