Гитлер был моим другом. Воспоминания личного фотографа фюрера - Генрих Гофман

– Как вы сюда попали, Гофман? Вы больны, вы смертельно больны, вы всех нас заразите!

Я больше не мог сдерживаться.

– Герр Гитлер, – закричал я. – Я не болен и никогда не болел! Вот доказательства. Я стал жертвой бесчестных происков и пришел сказать вам правду!

Но Гитлер, не говоря ни слова, быстро прошел мимо меня и вышел из комнаты. Я занял свое место. Вошел Борман и подошел к месту, где обычно сидел Гитлер. Но, заметив меня, он резко остановился и так сверкнул взглядом, будто хотел меня ударить. В тот миг завыла сирена воздушной тревоги.

Борман набросился на меня, как безумный.

– Какого черта вы сюда явились? – заревел он. – От вас было бы куда больше толку, если б вы изобрели какой-нибудь луч, чтобы сбивать самолеты!

– Чертов сумасшедший дом! – крикнул я и выскочил из-за стола, бросив нож и вилку.

По дороге в комнату я думал: прочь отсюда, как можно быстрее! Пока я лихорадочно закидывал вещи в дорожный саквояж, вошла Иоганна Вольф, которая в течение многих лет была секретарем Гитлера.

– Успокойтесь, – тихо сказала она. – Начался налет, вам надо спуститься в бомбоубежище. Во всяком случае, вы не можете так просто уйти, не попрощавшись с фюрером. Сразу же после отбоя тревоги я с ним поговорю. Знаете, он постоянно спрашивал о вас и вашем здоровье.

Позднее, ближе к вечеру, фрейлейн Вольф сказала, что Гитлер примет меня вечером – но при одном условии, что мы не будем упоминать о моей болезни.

К полуночи воздушный налет прекратился, и я спустился в бункер Гитлера.

– Гофман, мой дорогой друг, – сказал он, не переведя духа после приветствия, – прошу вас, окажите мне услугу, не говорите ни слова о вашей болезни!

Я безмолвно протянул ему бумаги, которые держал в руке.

– Нет, нет, – сказал он, – отдайте их Мореллю.

Он долго смотрел на меня и молчал.

– Когда я смотрю на вас, я вижу само воплощение здоровья, – наконец сказал он, – и даже мне приходится поверить, что вы стали жертвой происков! А теперь… ни слова об этом!

В бункере они были вдвоем с Евой. Он позвонил в колокольчик, и, когда появился слуга, я попросил принести чаю.

– Почему же чаю? – удивленно спросил Гитлер.

– Фрейлейн Вольф сказала мне, герр Гитлер, что вы велели Борману намекнуть мне о том, чтобы я воздерживался от алкоголя!

– Пейте что хотите! Вы всегда любили пропустить бокальчик вина, с какой же стати вам вдруг становиться трезвенником, когда события заставляют всех искать утешения в алкоголе!

Я попросил стакан горячего вина с пряностями.

– Разве вы простужены? Нет-нет, принесите герру профессору бутылку шампанского! Как же много прошло времени, с тех пор как мы в последний раз мирно сидели втроем!

Когда мы с Евой подняли за него свои бокалы, он чуть повеселел, и вскоре мы вернулись к доброй старой теме – искусству. Чуть погодя Ева покинула нас, и я остался наедине с Гитлером.

– Насколько вы приехали? – спросил он.

– Я уезжаю завтра, герр Гитлер.

– Неужели вы не останетесь хоть на денек? Я хотел бы о многом с вами поговорить.

– Конечно, мы поговорим. У меня есть кое-какие важные и личные дела, мне нужно ими заняться – и, кстати сказать, написать завещание. Но я в любом случае собираюсь вернуться, потому что двадцатого апреля у вас день рождения.

– Завещание? Вам еще слишком рано беспокоиться о завещании!

«Неужели он все еще верит в возможность победы?» – подумал я.

По мере приближения войны к неизбежному и катастрофическому концу Гитлер становился все менее общительным. Легкий разговор, анекдоты, которыми мы раньше любили потешить себя, казались совершенно неуместны, да мы бы и не отважились на анекдот. Изредка какое-нибудь случайное замечание об искусстве вызывало в Гитлере искру интереса, но она быстро потухала, и Гитлер снова погружался в мрачное молчание.

Чудовищное напряжение двадцати пяти лет, проведенных в постоянных сверхчеловеческих усилиях, гибель всего, на что он возлагал надежды, крах мечты, провал планов на будущее и последствия июльского взрыва – все это соединилось, нанеся тяжелый урон этому человеку. Постоянно пребывая в тоске, в умственном оцепенении, доходя до состояния психического расстройства, физически изможденный, Гитлер превратился в дрожащую тень прежнего себя, напоминал выброшенный на берег остов корабля, откуда давно ушла жизнь, ее порывы и стремления.

Лишь однажды, когда последние сообщения из армий Шернера и Венка, на которые мы возлагали отчаянные надежды, во всей неприкрытой правде показали нам безнадежность ситуации, Гитлер не выдержал и разразился гневом и яростью, страхом, отчаянием и раздражением, которые вызывал в нем кошмар о господстве русских.

– Мои враги сошли с ума! – кричал он с истерическими нотами в голосе. – Бог оставил и ослепил западные державы! Да, может быть, они насладятся плодами победы – ненадолго! Неужели они не понимают, неужели ничто их не убедит, что каждый шаг, сделанный русскими ордами, – это новый гвоздь, забитый в крышку их собственного гроба! Если бы только они дали мне снять армии с западных фронтов, я бы еще мог спасти и Германию, и их самих, и всю Европу!

Но никто из немецких переговорщиков, даже сам Гитлер, не мог убедить союзников в искренности его слов.

На следующую ночь Гитлер тоже, как обычно, лежал на диване. Разрушительное действие многих бессонных ночей и невыносимого бремени ясно читалось на его изможденном лице. Его левая рука дрожала, движения были медленными и вялыми. Мне было очень тяжело видеть его в таком состоянии.

– Гофман, у меня к вам есть одна просьба, – сказал он, когда мы остались наедине.

– Конечно, герр Гитлер, все, что в моих силах.

– Это насчет Евы. Гофман, прошу вас, постарайтесь уговорить ее уехать с вами, когда вы соберетесь. Я не могу предоставить ей государственную машину, в теперешних обстоятельствах это было бы слишком опасно. Как вы намерены добираться до Мюнхена?

– Мне предложили ехать в машине министра почты. Там полно места, машина едет почти пустой. Я обещаю вам, герр Гитлер, что всеми силами постараюсь уговорить Еву поехать со мной.

Хотя Ева неоднократно заявляла, что ничто не заставит ее покинуть Берлин, я снова попытался переубедить ее.

– Вы лучше всех знаете, Гофман, какие тесные узы связывают меня с Гитлером. Что скажут люди, если я брошу его сейчас, в час великой беды? Нет, мой друг! Если это касается фюрера, я буду стоять до конца!

На следующий день я рассказал Гитлеру о своей неудаче. Он молча выслушал меня. Потом зазвучал сигнал воздушной тревоги.

– Пока вы не можете уехать, – сказал он.

Очевидно, да, поэтому мы вместе сидели в бункере, слушая, как вокруг свистят бомбы. При всем том мне было необходимо как можно быстрее убраться оттуда. В любую минуту мог войти Борман; и, если бы он вошел, боюсь, мне суждено было бы остаться в рейхсканцелярии навечно.