Неподвижная земля - Алексей Семенович Белянинов

— Вы или пишите, или же место ослобождайте, — сердито сказала пожилая женщина в платке, занявшая очередь за ним. — А мечтать тут нечего.

Когда он вышел наружу, женщина на костылях стояла возле почтамта с мужчиной, который, как видно, только подошел к ней.

Костя услышал, как он сказал:

— Знаешь, у меня хорошая новость. Вечером я на заводе свободен, и мы спокойно посидим дома.

— А я была, как и собиралась, в военкомате насчет комнаты. Потом заходила в университет. Сказали, что я могу подавать документы. — Голос у нее звучал хрипловато.

Костя не мог остановиться и дослушать их разговор и заторопился в техникум, чтобы успеть до закрытия студенческой столовой съесть дежурные щи из квашеной капусты и полтарелки какой-нибудь гороховой или овсяной каши.

Муж и жена, судя по всему. Познакомились до войны, возможно, учились в одном классе, как Костя с Мариной, а скорее, по возрасту, в институте. И когда с ней случилось несчастье, он разыскал ее, привез в Алма-Ату. А почему же она была там, а он здесь? Инженер на каком-нибудь заводе?

Он продолжал думать о них двоих и вечером, когда все ребята отправились в техникумовский кинозал, смотреть «Два бойца». А он остался в общежитии, лежал на койке, упершись взглядом в темное окно. С ним все чаще стало случаться — он встречал разных людей и старался представить себе их жизнь.

Вот сегодня вечером они дома. Наверное, в комнатке негде повернуться, как у них в Неесаловке. Он и она. И совершенно не важно, что, он не знает, как их зовут. У мужчины было очень утомленное лицо. Если он на заводе, то сутками не выходит из цеха. Когда после такой нагрузки — и вдруг свободный вечер, наступает реакция.

Костя ясно увидел, как мужчина, сидевший на скрипучей табуретке, положил на язык таблетку и запил из стакана.

«Вот проклятая башка, словно раскалывается, — сказал он и сжал пальцами виски. — Но теперь, верно, я смогу уснуть».

«Ложись, конечно, ты устал», — сказала она.

Одеяло на постели было откинуто. Он разделся и лег, придвинувшись к стене. Вскоре послышалось его ровное дыхание.

А что же она?.. Днем она заходила в университет и теперь захотела заглянуть в учебник — все ли забыла или кое-что помнит? Но ей не читалось. За стеной часы пробили одиннадцать, и женщина поднялась. Щелкнул выключатель. Или нет — электричество бывает редко. Она задула лампу. Но так или иначе она обязательно должна была погасить свет, прежде чем начать раздеваться. Разделась в полной темноте и легла с краю, осторожно, стараясь не разбудить.

А он?.. Он пошевелился и спросил:

«Ты уже легла? А который час?»

«Двенадцатый, начало».

«Как темно, — сказал он. — И даже в темноте чувствуется, что тесно».

Костя не понимал, откуда берутся эти слова, но он уже не мог прервать их разговор и продолжал к нему прислушиваться.

«Мне сегодня обещали в военкомате комнату побольше».

«Мне на заводе тоже обещали. Как темно… А я очень ясно представляю твое лицо».

«Ты очень меня любишь?»

«Очень».

«Смешной! — услышал Костя ее чуть хрипловатый голос. — Разве можно любить очень или не очень? Можно просто любить или не любить».

«Ну, я просто люблю тебя».

«И ничего, что…»

Это ее мучило, не могло не мучить, и время от времени она заговаривала с ним — не впрямую, вот так, обрывая фразу на полуслове.

«Я кому сказал, раз и навсегда, чтоб не сметь об этом! — тихо произнес он, но его тон не соответствовал строгим словам. — Разве ты сама не знаешь? Разве ты не успела почувствовать за этот месяц?»

«Успела. Знаю. Но повтори еще раз».

«Я не знаю, что тебе сказать. Ты — моя, и ты — это ты».

«Помнишь, как смешно все у нас получилось?»

А как же это у них получилось?.. Левка Ольшевский однажды, в самом начале восьмого класса, учил кататься на велосипеде Таню Островерхову. Она еще плохо правила и наверняка свернулась бы в кювет, но Левка успел подхватить ее. И вдруг поцеловал. Он тогда был в нее влюблен, из-за нее, собственно, и перевелся в их школу.

«Я-то тебя поцеловал, — сказал с упреком мужчина. — А ты? Ты зачем съездила меня по морде, вырвалась и убежала?»

«Откуда я теперь знаю? Должно быть, застеснялась. Но ведь потом… потом я к тебе первая подошла. Я ведь уже решила ту задачу, а тебе сказала, что она у меня никак не получается… Как давно это было!»

«Знаешь, я все отлично понял. Неужели я был тогда дипломантом, а ты — важной и степенной первокурсницей?»

«Ну, положим, не очень степенной. Кстати, где тот велосипед? Ты писал мне, что взял его с собой, когда завод эвакуировался, и на работу ездишь на велосипеде».

«Я его продал».

Она приподнялась на локте.

«Когда получил письмо из госпиталя, от нашего главврача?»

«Да, тогда».

Она снова опустила голову на подушку. Прерывистым голосом женщина сказала:

«Милый, не было дня там, на фронте, чтобы я не вспоминала тебя, не думала о тебе…»

Он почувствовал на затылке ее горячую ладонь.

…Утро пришло к ним в комнату, и втиснутые в нее предметы встали по своим местам. Самодельный шкаф был распахнут, и вещи на распорках казались безголовыми страшилищами. Они недовольно засуетились, когда мужчина доставал оттуда ватный костюм — телогрейку и брюки.

Женщина проснулась.

«Ты уже уходишь?»

«Собираюсь».

«Я сейчас встану, разогрею тебе завтрак».

«Лежи, я все сделаю».

«Как ты не понимаешь — мне хочется самой разогреть тебе завтрак».

Она одевалась, а он курил и смотрел в окно, как наступает медленный зимний рассвет. Как будто густые чернила в бутылке постепенно разбавляют водой.

Окурок он выбросил в форточку.

«Ты сегодня поздно?» — спросила она.

«Да. Сегодня встреча с военпредом. Показываем ему товар лицом».

«Я буду тебя ждать».

«Лучше не жди, а ложись. Я возьму ключ».

«Нет, мне все равно надо заниматься. Я все решительно забыла. А никаких скидок я не хочу. Я там все расшибу, если увижу, что они собираются делать мне какие-нибудь бездарные скидки».

Она была уже в халате и, не опираясь на костыль, а хватаясь за спинку кровати с шишечками, за стол, шагнула к полке с продуктами.

«Ты не забудь, сегодня — в мастерскую, — напомнил он. — Я звонил вчера, сказали, что протез готов к примерке».

А может быть, он избегал этих слов — протез, костыль, палка… Нет, нарочно не избегал, чтобы она привыкла и перестала воспринимать их как нечто непоправимое, трагическое. Ко всему ведь, в