Ревущие девяностые. Семена развала - Джозеф Стиглиц

Одной из новых областей, где он вел жесткие переговоры, были права на интеллектуальную собственность, такую как патенты и авторские права. Подобно услугам, они были возрастающим по важности источником дохода американских фирм. На Уругвайском раунде Кантор выполнял наказ американских фармацевтических компаний, настаивая на том, чтобы права на интеллектуальную собственность получили возможно более сильную защиту. Бюро по делам науки и технологии (Office of Science and Technology) и Совет экономических консультантов выступали против такой позиции. Права интеллектуальной собственности нуждаются в уравновешивании интересов пользователей знаний и их производителей. Слишком жесткий режим интеллектуальной собственности может нанести ущерб скорости введения инноваций; в конечном счете, знание есть главнейший вид затрат при производстве знания. Мы знали, что аргумент, согласно которому отсутствие прав на интеллектуальную собственность задушит исследовательскую работу, просто ошибочен; на самом деле фундаментальные исследования, производство идей, лежащее в основе большинства новых технологий от транзисторов до лазеров, от компьютеров до Интернета, не были защищены правами интеллектуальной собственности, но тем не менее Америка оставалась ведущим производителем в этой области.

Патенты часто представляют собой приватизацию государственного ресурса — идей, которые в основном возникают из финансируемых государством фундаментальных исследований. Они создают монопольную силу и связаны с кратковременной эффективностью. Рыночная экономика ведет к эффективным исходам только тогда, когда наличествует конкуренция, а права интеллектуальной собственности подрывают основы конкуренции. В некоторых случаях блага от дополнительного стимулирования исследований могут стоить издержек, но при этом требуется осторожное установление равновесия между благами и издержками, сопоставление благ от каждого дополнительного исследования, индуцированного более сильными правами собственности, с издержками возникновения монопольной силы и ухудшения функционирования рыночного механизма. Фармацевтические компании, проталкивающие более жесткие права интеллектуальной собственности, не были заинтересованы в поиске этого тонкого равновесия; они верили, что чем более жесткими будут эти правила, тем выше будут их прибыли. Совет экономических консультантов и Бюро по делам науки и технологии были обеспокоены (и, как оказалось, когда соглашение было достигнуто, не без оснований) тем, что на переговорах в Женеве Торговый представитель США не стремился найти тонкое равновесие, которое здесь требовалось, а просто отражал давление со стороны фармацевтических компаний, под которым он находился.

Совет экономических консультантов был также обеспокоен, что эти новые защитные положения могут привести к высоким ценам на лекарства в развивающихся странах, лишив бедных и больных медикаментов, в которых они так остро нуждаются. Мы были обеспокоены тем, что подписывая соглашение Уругвайского раунда, мы одновременно подписываем смертный приговор тысячам людей в развивающихся странах, которые будут лишены спасающих им жизнь лекарств{98}. Наши опасения реализовались, и общественное возмущение стало одним из факторов, подорвавших доверие к способам, которыми осуществляется глобализация.

Некоторые ведущие сторонники либерализации из академических кругов, такие как Ягдиш Бхавати (Jagdish Bhawati) из Колумбийского университета, ставили под сомнение всю идею передачи прав интеллектуальной собственности в сферу компетенции ВТО. Они исходили из того, что не в пример либерализации торговли, которая хотя бы при некоторых идеализированных (и несколько нереалистичных) условиях могла бы улучшить благосостояние каждого, более жесткие права интеллектуальной собственности, в большинстве случаев, улучшали положение немногих (фармацевтических компаний) и ухудшали положение большинства (тех, кто в результате был не в состоянии купить лекарство). Без всяких сомнений, американские фирмы выигрывали; но были большие сомнения, выиграют ли развивающиеся страны. На самом деле многие замечали иронию судьбы. Ведь в период быстрого экономического роста Америки в XIX веке нас широко обвиняли в краже европейских прав интеллектуальной собственности. В своем послании к Конгрессу в 1790 г. Джордж Вашингтон указал на то, что патентное законодательство призвано дать «эффективное поощрение как введению новых и полезных изобретений, так и проявлению знаний и талантов в их отечественном производстве». До 1836 г. ни один гражданин США не получил патентной защиты. Не оказывается ли, что поднявшись наверх, мы втаскивали за собой лестницу?{99}

Хотя мы предвидели эти проблемы, появились и другие: например, обвинения в био-пиратстве, в том, что американские фирмы, патентуя традиционные лекарства и пищевые продукты, обвиняют развивающиеся страны в краже того, что эти последние всегда считали своей собственностью. Наиболее одиозный случай был связан с техасской компанией РайсТек Инк. (RiceTec Inc.), филиалом РайсТек АО, базирующейся в Лихтенштейне, получившей патент на рис «басмати», веками культивируемый в Пенджабском регионе Индии и Пакистана[98]. В этом случае международное возмущение, включая давление правительства Индии, в конечном счете, заставило компанию отозвать большую часть своих исков (хотя она и получила патент на три гибрида). Но борьба с такими компаниями очень дорогостоящее дело, и развивающиеся страны автоматически оказываются при этом в невыгодном положении{100}.

То, что мы жестко вели переговоры, можно было понять. Можно было предвидеть и то, что сочетание такого стиля ведения переговоров с нашей экономической мощью не могло не привести к соглашению, «нечестному и несправедливому», которое давало нам больше выгод, чем остальным. Но то, что оно будет настолько нечестным и несправедливым, что некоторые из выигрышей будут получены за счет беднейшего региона мира — Африки к югу от Сахары, было из ряда вон плохо.

После этого экономического соглашения Америка стала считаться еще более лицемерной, поскольку обнаружила огромный разрыв между нашей риторикой в духе свободной торговли и нашей реальной практикой. (Разумеется, и Европа в некоторых случаях была столь же виновна; ее сельскохозяйственные субсидии были даже больше, чем наши, причем средняя европейская корова получала 2 доллара субсидий в день — поразительная цифра, так как половина населения мира живет менее, чем на 2 доллаpa в день. Но Европа меньше занималась проповедью свободной торговли, и здесь Америка может претендовать на «лидерство»). После того как было подписано соглашение, вводившее свободу торговли между Мексикой и Америкой, последняя начала искать новые способы недопущения на свои рынки товаров, успешно конкурирующих с американскими. Была сделана попытка не допускать мексиканские авокадо под предлогом, что с ними может быть завезена дрозофила, которая грозила уничтожить урожай наших калифорнийских плантаций. Когда мексиканцы ответили на это приглашением инспекторов министерства сельского хозяйства США посетить Мексику, где они не смогли обнаружить дрозофилу, американцы сказали: «Но ведь это очень маленькая мушка, и ее трудно найти». Тогда мексиканцы предложили продавать свои авокадо только на северо-востоке США в середине зимы (где холодный воздух обеспечит мгновенную гибель любой дрозофилы), но Америка продолжала чинить препятствия. (В конечном счете я узнал причину: пик американского потребления авокадо приходится на финал кубка по американскому футболу в январе, когда соус гуакамоле[99] становится неотъемлемой частью этого спортивного события). И только когда Мексика пригрозила в качестве ответной меры установить барьеры для американской кукурузы, американцы одумались.

Мы пытались не пустить к себе мексиканские помидоры и мексиканские грузовые автомобили, китайский мед и украинскую женскую одежду. Как только американская промышленность чувствовала угрозу, правительство США приступало к действиям, используя так называемые законы о честной и справедливой торговле, которые большей частью получили благословение Уругвайского раунда.

Мы в Совете экономических консультантов задались вопросом, почему должны применяться двойные стандарты в отношении того, что считать «честной и справедливой» торговлей для товаров американский товаропроизводителей и товаров иностранных фирм? Демпинг — продажа товаров ниже себестоимости — является нечестной торговлей и может быть использован для захвата монопольных позиций, что в долговременной перспективе нанесет ущерб потребителям. Но американское антитрестовское законодательство предлагает хорошо разработанные стандарты для определения такого рода захватнической практики. Почему же к иностранным фирмам нужно подходить с иными стандартами — такими, при использовании которых значительная часть американских фирм была бы признанной, осуществляющей захватническую практику. Когда Кодак обвинил Японию в антиконкурентном поведении в отношении продажи пленки Кодак в Японии, Совет поставил вопрос, были ли бы эти обвинения признаны в американском антитрестовском суде, и мы пришли к выводу, что это неочевидно. В условиях, когда Кодак держал только третью часть рынка в Японии, Торговому представителю США было совершенно ясно, что этому было причиной антиконкурентная практика корпорации Фуджи. Но тот факт, что Фуджи в свою очередь держала только треть американского рынка принимался не как свидетельство антиконкурентной практики Кодака, а лишь как дополнительное проявление качественного превосходства продукции Кодака, подчеркивающее вывод о мелкой коварной интриге со стороны японцев. Также была не менее очевидная интерпретация: существовали некоторые преимущества для играющего на своем поле, но это не означало, что происходит нечто неэтичное. Тем не менее Торговый представитель США настаивал на антиконкурентном поведении — и в конечном счете это дело проиграл{101}.