Ревущие девяностые. Семена развала - Джозеф Стиглиц

Став у себя дома жертвой собственного успеха, мы оказались в таком же положении за рубежом. В самих Соединенных Штатах наша политика, по-видимому, срабатывала — все-таки мы переживали беспрецедентный подъем. Передав управление близоруким финансовым рынкам, мы не хотели заглянуть в будущее и задаться вопросом, устойчив ли наш успех. То же самое было и за рубежом. Страны, последовавшие нашим рекомендациям, вроде бы процветали так же, как и мы. Так почему нам не следовало рекламировать нашу экономическую политику?

Теперь, после беспорядков в Сиэтле в декабре 1999 г., в условиях дискредитации как глобализации, так и имиджа триумфирующего американского капитализма, который стоял за ней, иногда бывает даже трудно вспомнить, каких высот достигали надежды, связанные с глобализацией. Я пришел во Всемирный банк на должность главного экономиста как раз тогда, когда эти надежды достигли максимума. Я вспоминаю свои речи, в которых с гордостью говорил о шестикратном увеличении потоков частного капитала из развитых стран в новые рыночные экономики, обусловливавшим необходимость пересмотра роли «официальной»[96] (двусторонней или многосторонней) помощи. Мы должны были сосредоточить внимание беднейших стран на образовании и здравоохранении, областях, куда частные деньги все еще не поступают. Положение быстро менялось. В ходе глобального финансового кризиса потоки капитала резко сократились, и для некоторых регионов мира их направление сменилось на противоположное — из бедных стран в богатые. В Латинской Америке поступление капиталов в период подъема было более чем перекрыто их отливом в период спада.

То же можно сказать и о любой другой области глобализации. В середине девяностых годов мы пропагандировали картину мира, в котором либерализация торговли принесет беспрецедентное процветание как для развитых, так и для развивающихся стран. Но в конце девяностых соглашения, которые мы так гордо расхваливали, стали рассматриваться как неравноправные, а либерализация торговли — как новый способ эксплуатации богатыми и сильными слабых и бедных. Так же как рыночная экономика не выполнила своих обещаний странам бывшего Советского Союза — она принесла им беспрецедентную бедность, а не беспрецедентное процветание — либерализация торговли приносила вовсе не то, что было обещано. Ведомый экспортом рост стал опознавательным знаком самого экономически успешного региона мира — Восточной Азии, но проводимая там политика ничуть не походила на политику либерализации торговли, проводимую в Латинской Америке. Свое внимание латиноамериканцы концентрировали на открытости своих рынков вместо того, чтобы содействовать экспорту, и слишком часто рабочие места там не создавались, а уничтожались.

НЕСПРАВЕДЛИВЫЕ И НЕЧЕСТНЫЕ СОГЛАШЕНИЯ

Наша величайшая гордость — завершение Уругвайского раунда торговых переговоров — обернулась нашим величайшим провалом. После Второй мировой войны прошло несколько раундов переговоров о снижении торговых барьеров между странами. Во время этих переговоров страны предлагали сделать свои рынки более открытыми на взаимной основе. Уругвайский раунд был в некотором роде наиболее драматичным из них, потому что открыл либерализации торговли целый ряд новых областей. Поскольку значение обрабатывающей промышленности шло на убыль и возрастало значение сферы услуг, становилось все более актуальным включение этой сферы экономики в круг задач либерализации торговли.

Однако, открывая эти новые области, мы действовали односторонне неравноправно. Соединенные Штаты вынуждали другие страны открывать свои рынки в секторах, где преобладала наша мощь, например, в области финансовых услуг, но сопротивлялись, и достаточно успешно, попыткам осуществить это на взаимной с нами основе. Услуги в области строительства и морских перевозок, где были вполне конкурентоспособны многие развивающиеся страны, не были охвачены новым соглашением. Но что было еще хуже, либерализация финансовых услуг наносила и вполне доказуемый ущерб некоторым развивающимся странам: по мере того, как транснациональные банки душили местных конкурентов, аккумулируемые ими фонды направлялись транснациональным корпорациям, с которыми им было удобно работать, а не малым и средним предприятиям страны пребывания. Именно из этих соображений Соединенные Штаты у себя дома наложили ограничения на национальный банковский сектор (просуществовавшие до отмены большей части из них администрацией Клинтона); Средний Запад и сельские районы были обеспокоены тем, что нью-йорские банки будут выкачивать из них фонды и перебрасывать их в финансовые центры. По мере того, как иностранные банки подминали под себя банковские системы развивающихся стран, таких как Аргентина и Мексика, неоднократно раздавались голоса обеспокоенных тем, что малое и среднее предпринимательство в этих развивающихся странах задыхается в отсутствии фондов{96}. Неважно, были ли эти опасения обоснованы, были ли они преувеличены: существо проблемы состоит в том, что другие страны должны принимать подобные решения сами, как Соединенные Штаты поступали в своей стране в период ее формирования, но новые международные правила, которые проталкивала Америка, лишали другие страны этого права.

Сельское хозяйство представляло собой другой пример двойных стандартов, присущих программе либерализации торговли, которую мы проталкивали. Хотя мы настаивали на том, чтобы другие страны понижали свои барьеры для нашей продукции и ликвидировали субсидирование своей продукции, которая конкурировала с нашей, сами Соединенные Штаты сохраняли барьеры для продукции развивающихся стран и продолжали широкомасштабное субсидирование. Сельскохозяйственные субсидии только одной культуры — хлопка, — которые получали 25 000 большей частью вполне преуспевающих американских фермеров, превосходили по стоимости выращиваемый ими хлопок, что чрезвычайно сильно понижало цену хлопка на мировом рынке{97}. Американские фермеры, на которых приходится треть мирового производства хлопка, несмотря на то, что издержки производства в США вдвое выше цены мирового рынка в 42 цента за фунт, выигрывали за счет 10 миллионов африканских фермеров, чей скудный образ жизни целиком зависел от хлопка. Некоторые африканские страны теряли от 1 до 2 процентов своего валового дохода, сумму большую, чем вся помощь, которую эти страны получали от Соединенных Штатов. Мали, например, получила 37 миллионов долларов помощи, а потеряла 43 миллиона от занижения цен мирового рынка.

Микки Кантор (Mickey Kantor), представитель США по торговле[97], ответственный за переговоры по торговым соглашениям в администрации Клинтона, являлся примером человека, добивавшегося кратковременных успехов при одновременном возникновении на их основе серьезных долгосрочных проблем. Кантор был руководителем избирательной кампании Клинтона и я знал его как преданного, энергичного и обаятельного человека. По образованию он был юристом, и хотя не был специалистом по международной экономической политике, он умел добиваться торговых соглашений, выгодных для американских компаний. Он вел жесткие переговоры, чтобы обеспечить наиболее выгодную сделку для Соединенных Штатов. Но если такая агрессивность уместна в американских судах, она гораздо хуже служит долгосрочным интересам страны на суде мирового общественного мнения.

Одной из новых областей, где он вел жесткие переговоры, были права на интеллектуальную собственность, такую как патенты и авторские права. Подобно услугам, они были возрастающим по важности источником дохода американских фирм. На Уругвайском раунде Кантор выполнял наказ американских фармацевтических компаний, настаивая на том, чтобы права на интеллектуальную собственность получили возможно более сильную защиту. Бюро по делам науки и технологии (Office of Science and Technology) и Совет экономических консультантов выступали против такой позиции. Права интеллектуальной собственности нуждаются в уравновешивании интересов пользователей знаний и их производителей. Слишком жесткий режим интеллектуальной собственности может нанести ущерб скорости введения инноваций; в конечном счете, знание есть главнейший вид затрат при производстве знания. Мы знали, что аргумент, согласно которому отсутствие прав на интеллектуальную собственность задушит исследовательскую работу, просто ошибочен; на самом деле фундаментальные исследования, производство идей, лежащее в основе большинства новых технологий от транзисторов до лазеров, от компьютеров до Интернета, не были защищены правами интеллектуальной собственности, но тем не менее Америка оставалась ведущим производителем в этой области.

Патенты часто представляют собой приватизацию государственного ресурса — идей, которые в основном возникают из финансируемых государством фундаментальных исследований. Они создают монопольную силу и связаны с кратковременной эффективностью. Рыночная экономика ведет к эффективным исходам только тогда, когда наличествует конкуренция, а права интеллектуальной собственности подрывают основы конкуренции. В некоторых случаях блага от дополнительного стимулирования исследований могут стоить издержек, но при этом требуется осторожное установление равновесия между благами и издержками, сопоставление благ от каждого дополнительного исследования, индуцированного более сильными правами собственности, с издержками возникновения монопольной силы и ухудшения функционирования рыночного механизма. Фармацевтические компании, проталкивающие более жесткие права интеллектуальной собственности, не были заинтересованы в поиске этого тонкого равновесия; они верили, что чем более жесткими будут эти правила, тем выше будут их прибыли. Совет экономических консультантов и Бюро по делам науки и технологии были обеспокоены (и, как оказалось, когда соглашение было достигнуто, не без оснований) тем, что на переговорах в Женеве Торговый представитель США не стремился найти тонкое равновесие, которое здесь требовалось, а просто отражал давление со стороны фармацевтических компаний, под которым он находился.