Отец - Георгий Соловьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сама Женя сейчас себя чувствовала превосходно. Она было выдвинула ящик своего стола, но снова задвинула. «Как же это без политинформации Тихона Тихоновича можно начать рабочий день? — с улыбкой подумала она. — Невозможно!»
Все в комнате редакции было издавна знакомым: широкое окно, украшенное узенькими гардинами с коротким ламбрекеном, скучные старые канцелярские столы, стулья и застекленные шкафы, набитые подшивками газет и папками архива. И все же комната показалась Жене необычной.
— Боженька ты мой! — тихо и удивленно вслух воскликнула она и подумала: «Да необычное-то в том, что пришла сюда новая Женька! Пришла в новом платье, раньше, чем надо, пришла, и совсем не для того, чтобы, как бывало совсем недавно, не выспавшись, погрузиться в дела, не доделанные вчера, а так, случайно, заявилась раньше на целых полчаса».
Женя поднялась и, шагая на цыпочках, погрузила себя в золотистые и прозрачные завесы лучей еще низкого утреннего солнца, повисшие в комнате от окна до двери. Все так же на цыпочках подошла к окну и вдруг, словно ожесточившись, распахнула задребезжавшие отсохшей замазкой и отставшими стеклами рамы. Ворвался шум листвы буйно разросшихся под окном тополей. Прямо за окном Волги не было видно: она текла там, за крутым застроенным берегом, только вправо под горой, на которой стоял крекинг-завод, туманно голубел ее широкий плес. Утренний ветер тянул в окно, неся в себе влажную свежесть Волги.
Упругий поток воздуха ласково разгладил на Жене ее новое облитое солнцем платье, шаловливо трепля подолом юбки по голым коленкам и икрам. И от этой ласки Жене инстинктивно захотелось грациозного движения; раскинув руки и склонив голову книзу, она прошла в потоке солнечного света к двери, медленно выставляя свои ноги в белых сандалетках и любуясь ими.
У двери она остановилась в удивлении. «Что же это я делаю?.. Если бы кто видел меня!.. Смешно ведь?.. А, плевать: молодая, красивая женщина наедине сама с собой… И как это страшно хорошо».
Все так же раскинув руки и глядя на свои ноги, Женя быстро повернулась кругом. «Не получилось, — раздосадовалась она. — А ну, еще раз!» — Она закружилась так, что юбка надулась баллоном, быстро остановилась, с девическим восторгом глядя, как легкая и нежная материя, волнуясь и успокаиваясь, ложится вдоль ее бедер. И вдруг залившись краской до того густо, что она сама почувствовала это, Женя, семеня на носках, подбежала к своему стулу и села на него, положив перед собой на стол благообразно, как школьница на уроке, руки.
«Как будто что-то вернулось ко мне… — подумала она радостно и тревожно. — Нет, не вернулось. Новое пришло. Наконец, пришло! А что? Что? Давай, Женька, мы обсудим тебя… Обсудим между собой, — мысленно обратилась к себе Женя. — Да-да, это я, сегодняшняя, поумневшая Женя Балакова, которая идет навстречу своему совершенно неизвестному, но хорошему будущему, буду судить тебя, глупая Женька-вчерашняя, с вполне определенным прошедшим. — Женя приняла строгий, чопорный вид и вдруг улыбнулась тому, что явственно увидела себя именно такой, какой ей нужно было быть в эту минуту. — Итак, начнем, Женька, просмотр твоей жизни!».
Она вспомнила себя сначала со своими недавними сомнениями насчет своей работы в газете, потом замужество, потом почему-то детство, и все это было так, будто она вспоминала не о себе, а о другой, милой, глупенькой и хорошей Женьке; и странно: ни на что не глядя, она любила эту Женьку и, думая о ней, добро улыбалась ей.
Она улыбалась ей, той Женьке, и тогда, когда вспомнила, как она влюбилась в пожилого женатого, но несчастного человека, как была с ним в театре и как разревелась в автомобиле. Простила она Женьке и ее холодные слова тому человеку, когда увидела его еще раз, вконец несчастным, угнетенным тяжелыми обстоятельствами его жизни.
«Нет! Не знала та Женька, что знаю я сейчас… И все-таки „та“ я и „эта“ я — это одна и та же я…» — думала Женя, улыбаясь этому странному, но приятному ей ходу своих мыслей.
IX
— Боженька ты мой! — вдруг услыхала голос Тихона Тихоновича Женя. Он стоял в двери, в парусиновом костюме, держа в руке соломенную шляпу и блестя черными волосами. — Боженька ты мой, как хорошо-то у нас! Солнце, воздух… И вы, Женя!.. Чудо как хороши! И в новом платье. Какое славное!
Тихон Тихонович смотрел на Женю своими непроницаемыми, а сейчас просвеченными солнцем глазами; лицо его было доброе, он и в самом деле испытывал удовольствие, что видит красавицу Женю, и улыбался ей точь-в-точь так же, как она только что улыбалась «той Женьке». От этого взгляда Жене стало стыдно и обидно, и она изменилась в лице, и от сознания того, что изменилась в лице, и это заметно Тихону Тихоновичу, ей стало еще стыдней и обидней.
— Ну, здравствуйте, — сказал Отнякин, подходя к. Жене и протягивая ей свою широкую ладонь. — Здравствуйте, Женечка.
— С добрым утром, — ответила деловито Женя.
Отнякин, в болтающемся на нем, как балахон, костюме, шумно прошел к своему креслу и с деревянным стуком положил на стол костлявые длинные руки.
— Вчера я был на партийном собрании в цехе шариковых подшипников — продолжил знакомство с Гудилиным. Там один оратор высказал оригинальную теоретическую мысль, дескать, нам надо искоренять уже пережитки социализма, без этого коммунизму не бывать. — Отнякин хлопнул ладонями по крышке стола и уставился на Женю пронзительным взглядом. — Каково?
«Сегодня нам не до утренних радионовостей», — подумала Женя, уже привычно выдерживая взгляд Отнякина и догадываясь, что ее неистовый редактор сделал еще одно открытие в жизни завода и мысли его заняты этим открытием.
— Каково? — повторил Тихон Тихонович. — И знаете ли, Женечка, это было сказано продуманно, не с бухты-барахты. Он говорил, что наш завод строился, как вполне социалистическое предприятие. А вот, сказал он, заржавел завод! Меткое слово какое — заржавел. — Отнякина даже передернуло, будто он, повторяя это слово, хлебнул болотной ржавой воды. — Да, это гак, проектом завода не предусматривалась грязь в цехах и невыполнение планов, хамство некоторых начальников и все то, что сегодня нам нестерпимо режет глаза, — все это, по мнению того оратора, нажито заводом при социализме. Ну, не нелепица ли?
— Да. Но почему эта нелепица так вас… разбудоражила? — спросила Женя.
— Не понимаете? — воскликнул Отнякин с огорчением. — Человек-то говорил все это искренне, болея душой. Это наш человек, а мысли у него как у подголоска заграничных ревизионистов. Это там, в капиталистическом мире, сейчас всякая мразь на разные голоса опорочивает все великое, что мы действительно нажили, строя социализм, — тон Тихона Тихоновича стал резким и сухим. — Да ведь вся та ржавчина, которая еще проступает кое-где, принадлежит не нам, а именно капитализму. Разве мы долгие годы не были в капиталистическом окружении? Разве мировой империализм не вмешивался со злобной силой в нашу жизнь? Хотя бы с такой силой, как война? Это фашистское наваждение на нашу страну заставило нас забывать даже об охране труда на заводе. Да и какая могла быть охрана труда, когда на завод враг сбрасывал бомбы? Во время войны мы не расширили демократию, а, наоборот, жили по строгим законам и порядкам военного времени; рабочие на заводе жили на казарменном положении и отсыпались даже в уборных. Война пожрала нажитые нами несметные материальные богатства. А миллионы наших людей, цвет нашей нации, погибшие в боях? Эти люди похищены из нашей жизни в расцвете своих сил… Мы все, кто живет сейчас на белом свете, ближе всех предыдущих поколений к коммунизму! Первые коммунисты мысленно увидели контуры справедливого человеческого общества, предсказали долгий путь упорной борьбы за него. И вот мы уже своими руками по-хозяйски поддерживаем все, что идет новым и красивым в то общество, которое строим, отметая все, что обречено на смерть, на уход в прошлое. Строя, мы уже практически изучаем коммунизм, мы уже хозяйничаем в нем… — Отнякин помолчал и вдруг как-то виновато сказал: — Понимаете ли, тот оратор меня вчера так распалил, что я, кажется, на собрании выступил резковато, да еще за ржавчину эту и начальника цеха Гудилина критикнул. Ну, этому так и надо. Нет, вы послушайте! Вчера перед собранием я пришел в цех. Вдруг слышу разбойничий, покрывающий все шумы посвист. А это Гудилин вышел из конторки и свистит, как мальчишка-голубятник, и пальцем кого-то из работниц к себе подзывает. Это хамство ведь?
— А откуда это у него? Он старого режима и не нюхал, он при Советской власти жизнь начал.
— Э! Откуда?! Пути проползновения старого нам исповедимы. За годы, когда мы отражали ожесточенный натиск империалистов, невырванные корешки пережитков капитализма поотживели. К примеру — религиозные предрассудки… Определенное и ненужное нам усиление религиозного культа. И целая гамма уродливостей, в том ряду чванство и хамство.