«Иду на вы!» Подвиги Святослава - Лев Прозоров

Монета Никифора Фоки

Недоумение и неудовольствие жителей столицы вызвало стремление Никифора превратить дворец императоров в крепость. Он обнес дворцовые постройки стеной, выстроил внутри склады и наполнил их снедью и прочими припасами, выстроил мастерские и пекарни. При этом Никифор сносил ради своего замысла многие прекрасные здания, много веков украшавшие Город царей, не щадя ни церквей, ни дворцовых чертогов. Что до того, что иногда цесарь, засучив рукава, сам выходил на строительство…

И уж точно не прибавили любви к новому императору – на сей раз не только у жителей Царя городов, но и у всех подданных империи ромеев – многочисленные новые налоги. В дополнение к уже и так фантастически многочисленным и разнообразным податям и поборам, пополнявшим казну Второго Рима.

Наверное, грустнее всего императору было полнейшее непонимание подданных. Ведь не из мелочной же скупости он изобретал новые налоги и хитрил с монетами, не из пошлого страха за свою шкуру возводил в сердце Царя городов несокрушимую цитадель. Никифор был воином – всегда, во всем, прежде всего. Этим объяснялись все его нововведения. Деньги, которые он, к негодованию горожан, выгадывал на торговле казенным хлебом, и деньги, которые не отдавали на благотворительность, и деньги, которые Никифор Фока нажил на денежной реформе, и новые налоги – все это шло на любимое детище Никифора. На армию.

Никифор особенно пестовал и холил среди прочих войск клибанофоров, или, как их еще называют, кактафрактов, панцирную конницу. Доспех клибанофора был чрезвычайно тяжел, ему даже щита уже не полагалось. Такой степени защиты воина и коня достигнут только рыцари на исходе Средневековья, в XV – XVI веках, когда упавший наземь рыцарь и впрямь не мог подняться самостоятельно, но зато выходил невредимым из-под града ударов. Разумеется, такой доспех, покрывающий и коня, и всадника, был очень недешев. Тем более недешев, что ремесло в Византии еще далеко не достигло того уровня, что в Европе времен битвы при Грюнвальде и Столетней войны, а снабжал им Никифор не малочисленную прослойку феодалов, а византийские армии. Ибн Хаукаль замечает, что благодаря финансовой «сметке» Фоки ему удавалось оплачивать большие походы только за счет налогов, не тратя ни гроша из казны. И тут же добавляет, что подданные за это ненавидели владыку. Византиец Зонара впоследствии напишет, что сборщики податей при Никифоре разоряли страну не менее свирепо, чем враги, от которых их защищала его армия.

Проще говоря, император-солдат был не императором византийского народа. Он, с его новыми налогами, выжиманием средств на армейские нужды, с готовностью встать на сторону солдат в любом конфликте со штатскими и превращением дворца в военный лагерь, был скорее императором византийской армии, и только.

Впрочем, в азарте накопления, Никифор Фока ущемил и армию, обложив новыми налогами воинскую добычу, что уронило его и в глазах солдат. Брат же императора, Лев, вообще не помышлял об армии, а резвился вовсю на ниве спекуляции хлебом в голодающей стране. На правах брата императора он скупал хлеб по дешевке, на тех же правах продавая его втридорога. Обычай, во Втором Риме закрепленный законом, запрещавший знатным людям занятия торговлей и ростовщичеством, был Льву Фоке не писан. Иоанн Цимисхий, тот самый, что отказался предать Никифора и был одним из его пособников в захвате власти, попытался просить императора унять брата, роняющего престиж двора и воинской знати в глазах горожан. Никифор Фока, уже давно подозревавший Иоанна в связях со своей женой, использовал «дерзость» своего офицера, чтобы сослать его в дальний Халкедон.

В довершение всего, вскоре до столицы дошли слухи, что один из южных городов стерт с лица земли сильнейшим землятресением. В самом Царе городов всю середину лета, не прекращаясь, хлестали ливни, словно пытаясь смыть детище Константина в море. Обозленный налогами, голодом и дороговизной народ шептал о знамениях и гневе божьем. Говорили, что придворный астролог предсказал Фоке скорую гибель во дворце. Говорили, что бывший полководец замыслил оскопить малолетних царевичей и положить начало новой династии. Вспоминали Василия I Македонянина, что, увидев в праздник на улицах мрачные лица голодных, попросту – бывший конюх – спросил у них о причине их хмурого вида. Узнав же о засухе и высоких ценах на хлеб, призвал к себе ответственных за торговлю казенным хлебом и устроил им страшный разнос. После этого велел продавать хлеб в шесть раз дешевле прежнего. Вспоминали Василия явно в пику Никифору. Да и то, что речь идет о прапрадеде и тезке законного наследника-царевича, от имени коего правит сквалыга Фока, тоже подразумевалось. Короче говоря, от любви жителей Города царей к новому цесарю не осталось и следа. Ее место заняла глухая ненависть.

Вскоре произошло событие, которое сделало чувства горожан к цесарю очевидными. В городе произошла безобразная драка моряков и городской черни из портовых кварталов с армянскими солдатами из столичного гарнизона. Побоище оставило после себя немало трупов. Эпарх – городской голова Константинополя и его главный судья – Сисиний, попытавшись со своей стражей разнять дерущихся, сам едва не погиб. После этого император уже не мог закрывать глаза на нездоровую атмосферу в городе и решил что-нибудь предпринять. Он вспомнил про давно не устраивавшиеся зрелища на ипподроме и приказал в ближайший же праздник организовать скачки. До какой степени дошло недоверие ромеев к своему государю, показывает немедленно поползший по столице слух, что император хочет отомстить горожанам за недавние беспорядки и перебить их, как Юстиниан когда-то, на ипподроме. Жадные до зрелищ греки, однако, не отказались от любимого развлечения и, отдав дань мрачным сплетням, отправились смотреть на скачки. Ничего не знавший об этом Никифор Фока решил еще и потешить горожан сюрпризом в виде военных маневров на огромном поле ипподрома. Таким способом император-солдат хотел заронить в сердца горожан приязнь к его драгоценной армии.

И в перерыве между заездами на ипподром из нескольких ворот двинулись отряды солдат, с пением рожков, с боевыми кличами, с обнаженными клинками. Сюрприз удался.

Зрители нижних рядов, оказавшиеся у края ощетинившейся сталью арены, рванулись вверх, по головам и телам сидевших за ними; зрители верхних рядов одновременно кинулись к выходам.

Тщетно император срывал горло, пытаясь перекрыть тысячеголосый вой смертельно перепуганной толпы и предсмертные вопли раздавленных. Попытки навести порядок сигналами воинских рожков только усиливали панику. Кое-где под грудами людских тел обрушились трибуны…

Десятки убитых портового побоища каплей в море сгинули в сотнях жертв ходынки на ипподроме.

На следующей неделе, когда император со свитой возвращался от чудотворного источника в одном из городских предместий, толпа родственников погибших на ипподроме окружила его на хлебном рынке. Неясно, случайно ли было место, но более удачного для нападок на нового императора было не подобрать. На площади толпились люди, у которых с языка не сходил бешеный рост цен, бесстыдное лихоимство императорского братца, засуха и неурожаи, для человека Средневековья ясно показывающие отношение небес к новому царствованию (и пусть те, кто не слышал, как его современники валят на правительство все, включая плохую погоду, кинут в них камень).

Со всех сторон слышалось: «Преступник! Убийца! Ездил смывать христианскую кровь, душегуб? Ты же в ней до самых глаз!» Вслед за оскорблениями и проклятьями в императорский кортеж полетели и более ощутимые проявления чувств горожан: булыжники, уже тогда превращавшиеся в любимое оружие византийского пролетариата, грязь и вся дрянь, что в изобилии украшала улицы крупнейшего города Средневековья. Горлопанам могло бы прийтись очень несладко, но их против воли спас император, к величайшему смятению спутников, рухнувший в обморок. Вероятно, эта наклонность, часто отмечаемая хронистами у Фоки и, мягко говоря, странная для боевого офицера, была следствием какой-то болезни, возможно, нервной. Могла она быть последствием сотрясения мозга, полученного в одной из битв. Шествие кортежа быстро превратилось в отступление, если не паническое бегство, под злорадное улюлюканье с каждым часом наглевшей от безнаказанности толпы. Под градом камней, нечистот и хлама свита с бесчувственным государем вырвалась к площади Константина, и только там властям города удалось взять происходящее в свои руки. Цепь «благонамеренных горожан» в штатском оттеснила смутьянов и сопровождала императора и его спутников до самого дворца, оглашая улицы хорошо срепетированными «проявлениями народного восторга», звучавшими на фоне недавнего происшествия откровенным издевательством, каковым их, возможно, и воспринимал уже очнувшийся Фока. Жутко было слушать, как гаснут дежурно-радостные вопли наемников эпарха во враждебном молчании городских улиц.