Жена самурая - Виктория Богачева

— Хорошо, — выдохнул он и опустился обратно на татами, позволив жене доплести себе косу.

— Спасибо, — счастливо прошептала Ёрико, и ее губ коснулась мимолетная улыбка.

Она закончила прическу и подошла ко встроенному в стену шкафу, в котором хранилось столь заветное для нее боевое облачение.

— Кенджи-сама постарел, — сказала она, погладив кольчугу. — То, что случилось с Такеши-саном, его очень подкосило.

Фухито рвано выдохнул, словно ему вдруг стало слишком больно, чтобы говорить.

— Он… он сдался Тайра за всех нас.

— Может быть, Боги будут к нему милосердны.

— Он не верит в них, Ёрико.

Они отправились в путь незадолго до рассвета. Фухито хмуро и мрачно разглядывал облаченную в доспехи жену и лишь крепче сжимал поводья. Ёрико происходила из горного клана, и ее учили обращаться с оружием, едва она начала ходить, как учили мальчиков во всех самурайских родах.

Глупо было полагать, что рождение дочери изменит в ней то, что она сама впитала с молоком матери.

«Вы должны разбить их, — он вспомнил приказ Хиаши-самы. — Напасть первыми и разбить. Затяжное противостояние не в наших интересах: мы не сможем обороняться от Ода на юге и одновременно воевать с Тайра».

Такого допустить Фухито не мог. Он еще собирался поквитаться с Тайра лично за то, что они сделали с Такеши.

Он сцепил зубы, уловив восторженные взгляды воинов, которыми те проводили его сошедшую с крыльца жену. Ёрико с легкостью забралась на жеребца, потрепала того по холке и поправила на плече колчан со стрелами.

Фухито посмотрел на стоящих в дверях главного дома дядю и сестру и ударил пятками по лошадиным бокам, сорвавшись с места.

* 1 ри = 3,927 км

* 1 тё — 109 м

* Токи-но-коэ — боевой клич, перевода я не нашла

Глава 22. Благая весть

После отъезда Нарамаро-сана и Яшамару-сана поместье опустело. Они забрали с собой почти всех солдат, оставив с ней не больше двух десятков под предводительством Масато-сана, и теперь Наоми очень хорошо могла прочувствовать значение слова «одиночество».

От ее привычных, повседневных дел, которыми она занималась раньше, осталась едва ли десятая часть. Ей не о ком было заботиться; приглядывать, чтобы вкусно и сытно кормили, чтобы вовремя менялась прохудившаяся одежда, чтобы слуги расторопно убирали солдатские минка.

Мало с кем Наоми могла обменяться и парой слов: не с Мисаки же и Мамору ей обсуждать войну!

Первые несколько дней она бродила по поместью неприкаянной тенью, то и дело натыкаясь на места, нахождение в которых причиняло почти физическую боль. Площадку, где она наблюдала за тренировками Такеши и недолго тренировалась с ним сама, Наоми теперь обходила дальней дорогой.

Равно как и конюшни, и солдатские минка, и комнату для трапез… впрочем, едва ли в поместье нашлось бы место, которое не напоминало ей о Такеши.

Иногда она задумывалась, пыталась отыскать среди бушевавших внутри чувств разумное зерно. Пыталась понять, отчего ее тоска была столь острой. Столь горькой. Разъедающей душу, выжигающей сердце дотла.

«Я ведь так мало о нем знаю! Почти ничего».

И буквально через секунду перед глазами проносился десяток воспоминаний, показывающих, как сильно ошибалась Наоми в подобных суждениях.

Она знала о Такеши много больше, чем сама могла представить.

Она знала, как часто он может дышать, как крепко сжимать в объятиях, излившись в нее.

Как он обуздывает свой гнев и ярость, как держит удар.

Как он скрипит зубами, разглядывая ее избитое тело.

Как ласковы его руки, когда он накладывает повязки.

Как нежно скользят его ладони по ее коже.

Она знала, как сильно он любит отца, любил мать и сестер и будет ненавидеть брата до последнего вздоха.

Как избегает ту часть поместья, в которой некогда жил его большой клан.

И еще Наоми помнила, как смотрел он тогда — в последний раз.

Из бездны болезненных воспоминаний ее выдернуло послание Нарамаро-сана. Он предупреждал, что в скором времени им понадобятся все лекарственные снадобья, которые она сможет достать. А еще — знамена, с которыми надлежало идти в атаку.

И Наоми вновь погрузилась в водоворот хозяйственных дел. Из прочитанных трактатов она неплохо помнила лекарственные растения, и знала, что и как следует смешать, чтобы получить необходимую настойку или мазь.

Теперь ее дни были наполнены горьким вкусом трав, что оседал на языке, пучками и связками, ступками и пестиком, о который поначалу она стесывала ладони до кровавых мозолей, хоть и привыкла держать в них оружие.

Вместе со слугами она собирала травы в обширном саду, отправляла на поиски солдат — ей самой они не позволяли выйти за ворота поместья; перебирала, сушила, толкла, смешивала, выжимала…

В ее же руки со всех обширных земель Минамото стекались сведения об ожидаемом урожае, о забранных в солдаты крестьянах, о тяготах деревень, оставшихся без мужской силы. Наоми не чувствовала себя вправе разрешать подобные проблемы, но больше было некому.

Несколько раз ей даже пришлось осуществить правосудие: в сопровождении Масато-сана, Мамору и нескольких солдат она навещала деревни, из которых пришли вести о совершенных проступках, и назначала наказания для провинившихся. Мисаки рассказала ей, что Кенджи-сама или Такеши-сама занимались подобными вещами лишь в редких случаях, когда провинность была столь серьезной, что без вмешательства господина обойтись было нельзя. В остальном же правосудие осуществляли старосты.

Но сейчас шла война, и малейшее послабление могло обернуться большой проблемой. Да и крестьянам следовало напомнить, что над ними все еще есть власть клана Минамото, что у них есть госпожа.

Наоми претило приговаривать людей к отрубанию рук — за воровство — или головы — за предательство, но иного ей не оставалось. Помогала мысль, что Кенджи-сама, верно, ждет от нее стойкости и решительности, ждет, что она справится с ведением дел поместья и управлением деревнями.

Она не собиралась его подводить. И потому старалась.

Старалась походить на Минамото чуть больше, чем на самом деле. Старалась вести себя как Минамото. Поступать так, как поступил бы Кенджи-сама… или Такеши.

Хотя вспоминать его Наоми зареклась.

Постепенно она привыкла и к своим новым обязанностям, и к одиночеству, перестав обращать внимание на стремительный бег времени. Отметками ей служили не дни или недели, а послания — от Кенджи-самы или Яшамару-сана. Они приходили редко, и каждое Наоми разворачивала с замиранием сердца, боясь прочесть горестные вести.

Но Боги были милостивы к ней. И к тем, за кого болела ее душа.

Если послание долго не приходило, то отражение своего тоскливого взгляда Наоми видела в глазах Мамору и Мисаки, без меры переживавших об отце. В нервозности Такуми-сана,