Теплый пепел надежд - Ксения Васильева

Он, Кирик, должен выслушать. А потом решать.

Назавтра Касьян отправился с намеченными визитами. Весь день ушел на них. Однако ничего интересного ему узнать не удалось. У Олега он пробыл вообще недолго. И хозяин был ему малосимпатичен, и он хозяину.

Пару раз Олег соврал, а может, и больше… Сказал, что принял Соню к себе по давней договоренности, а вовсе не с улицы она к нему прибежала, выгнанная Геннадием.

— Генка не способен был на такое, — сказал Олег, опустив глаза долу.

…Да, про мертвых либо хорошо, либо ничего… Олег рассказал и о своем звонке Кирику, довольно зло сообщив, что Кирилл первым девочку прогнал, это за ним водится: покрасил, как он говорит, портрет, и мотайся, модель, хоть среди зимы, хоть среди ночи. К нему натура не любит ходить.

— Эстет, модернист и сноб, — так напоследок охарактеризовал Кирика Олег. И еще сказал, что Касьян зря тратит свое золотое время на ерунду. Генка умер от сердечного приступа. Это сумасшедший Севка всех баламутит, носится с идеей убийства. Да кому Генка мешал? Кому он был нужен?..

Следующее посещение — бомжи.

Позвонив и не дождавшись никого, Касьян отошел, но тут дверь внезапно распахнулась и на площадку вышел господин неопределенного возраста и социального статуса.

Касьян попросил «хозяйку» квартиры, Зофью. Бомж забеспокоился, глазки его заметались.

— А вы, простите, откуда?

Касьян решил идти в открытую:

— Из милиции.

Бомж еле удержался на ногах, глазенки его закатились, еще минута, и он бы упал в обморок.

Касьян стал успокаивать «господина». Ему, дескать, надо задать пару вопросов об одной их знакомой. Всего лишь. До бомжа с трудом, но все же дошло, что пришли не за ним. Еле переведя дух, он предложил пройти.

Касьян шел тем же коридором, каким брела когда-то Сонечка, и приходил в тот же ужас от вида квартиры, которая стала еще чернее и страшнее.

Когда они достигли жилища Зофьи, ужас смешался с отвращением, хотя Касьян перевидал всякого.

На тахте среди рванья лежала скорчившаяся парочка. В их открытых глазах застыла мольба.

Касьян обругал себя: идти в такое место, не прихватив бутылку! Ведь сейчас у них ничего не выбьешь!

Он повернулся к бомжу:

— Сбегай, друг, купи пару водки и чего-нибудь…

Федя (это был он) опять был в недоумении: мент на водку дает?..

А милиционер после ухода Феди приказал:

— Поднимайтесь, сейчас водка будет, чего валяться, как в трезвяке.

И вышел в соседнюю комнату покурить.

Федя слетал мухой. Расселись за столом. После третьей глаза у хозяев заблестели, приняв осмысленное выражение. Касьян стал расспрашивать о Соне.

Зофья оказалась наблюдательной. Привела девчонку с вокзала. С какого, думаете, поезда? С ростовского, он как раз только пришел. У Соньки была куча денег. Ничего про себя не рассказала, а на улицу выходить боялась.

— Почему ты так решила? — быстро спросил Касьян.

Та Сонька убежала из дому, в чем была, потому как у нее с собой был только пакет, и деньги она доставала прямо из него, никаких кошельков. И пакет этот таскала с собой даже в ванную и туалет. Не иначе, что-то сотворила! Рожа у нее — в темноте встретишь, упадешь со страху…

Тут Зофья, уже перебравшая меру, начала поносить Соньку, которая и жлобиха, и грабительница, а может, убивица…

Собравшись уходить, Касьян заметил, как ему усиленно мигает бомж Федя. Он вроде бы и пил поменьше, и глаза у него были пока ясные.

Они вышли в комнату с раскладушкой. Федя почти со слезами пояснил, что Сонечка здесь спала, бедняжечка, он ей койку уступил. Федя считал себя интеллигентным человеком и гордился этим. Он рассказал, что у Сонечки были доллары, и немало, потому что она как-то подарила ему пятьдесят баксов.

Дальше Федя рассказал, как сосватал ее художникам, а пришел один Кирилл… Но от Кирилла Соня ушла и больше не пришла.

Федя к ним заходил, ему показалось, они живут… Федя замялся… ну, как бы семьей. Она у него, у Кирилла, жила долго. И иногда даже Феде давала деньги… А Кирилл не дает. Он вообще людям не сочувствует и никого не уважает. Когда Федя попросил его показать портрет Сони — ее уже не было: то ли он ее выгнал, то ли она сама ушла, — так Кирилл сказал: еще чего! И закрыл перед ним дверь.

И вообще, Федя думает, что смерть Макарыча — хороший был дед, сам не пил, а всегда угощал и в долг давал, — на руку Кириллу. Он Макарыча не терпел, говорил, что он вонь и пьянь разводит.

Касьян прервал его:

— А ты знал, у кого эта Соня еще жила?

— Слышал… — ответил Федя с какой-то опаской, — у какого-то миллионера-художника, Макарыч шепнул, Маринова что ли…

— Что ты еще слышал?

Федя заметался, но все-таки выложил, что устроил ее к нему Макарыч.

Касьян оставил Феде визитку, сказав, что если девица появится, немедленно сообщить ему. Ей же ничего не говорить об этом. Вообще последить за квартирой Кирилла. Кто приходит, когда уходит… Федю ждет вознаграждение, потому что это — работа.

Тот влетел на крыльях в свою конуру, лихорадочно соображая, как ему лучше выполнить эту «работу»… Он решил сидеть в маленьком дворике напротив, скажет, что врачи велели ему дышать воздухом, у него сердечные приступы, а он человек бедный, может позволить себе лишь такой курорт.

Федя взял табуретку и уселся во дворике. Около него тут же стал гужеваться народ. Выпив «партейного», «сексот» поручил слежку знакомым, пообещав хорошую бутыль от мента.

Услышав потом немало интересного, Федя не знал, что делать: то ли звонить Касьяну и рассказывать все байки местных алкашей, то ли повременить.

Пока он не звонил, сомневался…

А Касьян прибыл к «великому» Марьянову. Представился тот как Иоанн Михайлович, сказав, что можно просто Иван (на самом деле Марьянов и был Иваном, но со временем и «величием» стал Иоанном).

Мастерская Истинно Великого Художника, каким он себя считал, была в два этажа, со стеклянной высоченной стеной. Стены были завешаны собственными габаритными произведениями в роскошных рамах. Портреты красивейших женщин и знаменитейших людей. Детей, старух, уродов и прочих на его полотнах не было.

Среди прочих красовался автопортрет самого Иоанна с опущенным долу взглядом — он был похож на художника Кипренского.

Касьян понял, что номер пустой, потому что если Сонечка и была здесь, Марьянов не стал бы «красить» ее портрет.

Весьма изысканный, но весь как бы траченный молью, Марьянов, одетый в бархатный домашний пиджак на шнурках (кажется, в давние времена такие пиджаки называли шлафроками, а витые петли — бранденбурами…), вызывал стойкое неприятие.