Сторож брату своему - Ксения Медведевич

С трудом выговаривая слова и то и дело откашливаясь — словно его что-то душило — нерегиль, наконец, выдавил:

— У меня еще недостаточно сведений… о мой халиф.

— Сведений? Недостаточно?! — топнул снова и свирепо разорался аль-Амин. — Каких тебе еще нужно сведений, тварь ты поганая, они сожгли Гаусин!

— За ними бесполезно… — снова раскашлялся, да что с ним такое, — …бесполезно гоняться, мой повелитель. Нужно уничтожить их… гнездо.

— Вот и иди туда! — пуще прежнего взъярился халиф. — Иди в поход, ты, старый ленивый кошак, дармоед, я приказываю тебе идти в поход!

— Куда ты приказываешь мне идти, о мой халиф? — явственно скрипнув зубами, спросил нерегиль.

— В поход! На карматов! Вот сюда! — и халифская туфля — остроносая, на высоком деревянном каблуке — топнула в карту.

— Это пустыня Руб-эль-Хали, о мой халиф, — холодно отозвался Тарик. — Там нет карматов.

— А где ж они есть? — удивился аль-Амин.

И вдруг присел и принялся заинтересованно разглядывать тоненькие линии, отмечающие подземные каналы и вади, зеленые пятнышки оазисов и точки колодцев. И десятки, десятки надписей и стрелок, показывающих передвижения кочевых племен.

Тарик чуть-чуть поднял голову — а то он так и стоял на коленях, положив ладони на пол и едва не тыкаясь носом в карту — и молча показал в сторону желтого пятна аль-Ахсы на побережье у самой южной границы.

— Хм… кругом пустыня… — совершенно трезвым голосом протянул аль-Амин. — А почему бы нам не переправить армию морем? А? Из Басры, к примеру? А?

Шепчущиеся и хихикающие евнухи примолкли. Снаружи все так же настырно шелестел и шумно капал дождь.

Тарик удивленно воззрился на своего халифа:

— Но… мне говорят, что у вас… в аш-Шарийа… нет флота… На каких кораблях мы будем перебрасывать войска, мой повелитель?

Аль-Амин резко выпрямился — и его тут же заметно шатнуло. Он затейливо отмахнулся. И упрямо сказал:

— А мы его построим. Построим флот. В конце концов, у аураннцев есть военный флот, в Айютайа тоже есть, — а у нас нет! Это неправильно!

— Я согласен, — осторожно кивнул Тарик, искоса, снизу вверх, посматривая на своего повелителя.

— Ну и замечательно, — важно кивнул аль-Амин.

И развернулся на каблуках. И вдруг, снова затейливо отмахнувшись от чего-то невидимого, обернулся и посмотрел на Тарика через плечо:

— Да, чуть не забыл. В субботу мы отправляемся на охоту. Мои астрологи говорят, что к субботе дождь прекратится, и погода установится. Мы желаем охотиться на газелей под аль-Мадаином!

Нерегиль недоуменно смотрел вверх. Аль-Амин подумал-подумал, и развернулся к нерегилю полностью. И снова по-мальчишечьи топнул ногой:

— И мы желаем, чтобы ты нас сопровождал! Ты понял меня, самийа?

— Да, мой повелитель.

— Вот и прекрасно.

Гордо задрав вверх подбородок, аль-Амин снова крутанулся на каблуках и, отмахивая руками, быстро пошел к выходу. За ним потянулись отжившие и снова пустившиеся в шепотки и хихиканья евнухи во главе с Кавсаром.

Когда все вышли, Тарик обернулся к Абдаллаху — и вопросительно поднял брови: мол, что это было?

Абу-аль-Хайджа лишь пожал плечами: а кто его, пьяницу запойного, разберет…

Отец — да будет доволен им Всевышний! — говаривал: два вида людей достойны сожаления — разумный, который подчинен неразумному, и сильный, над которым будет главенствовать слабый. Тарик, бедняга, был дважды несчастен.

Харран,

тот же день

…— Это правда, что ваш город назвали так по слову «харр», знойный? — усмехнулась Мараджил, отводя тростниковую циновку и с любопытством выглядывая в дверной проем.

В жаркое время года — а в Харране любое время года было жарким — над дорогой клубилась пыль. Пыль была такой же достопримечательностью города, как и его легендарный зной. Пыль, ветер и слепые стены глинобитных домишек с коническими крышами — низеньких, убогих, треплющих на ветру дверными циновками и лоскутными занавесками. Круглые одноэтажные то ли лачуги, то ли соты для огромных, в рост человека, пчел, лепились друг другу в странном подобии медоносного дома. Ни сада, ни канала, ни прудика.

Хотя нет, канал в Харране был: лет десять назад по приказу Харуна ар-Рашида от задыхающегося в жарких пустошах, мелкого Джулляба отвели такой же мелкий и узкий канал. Домик, у порога которого сидела мать аль-Мамуна, стоял у самых Водяных ворот города. Впрочем, в Харране трудно было понять, где далеко и где близко: пчелиные соты домиков раскрывались переулками и проходами беспорядочно и прихотливо, так что приезжий без провожатого терялся в знаменитом городе прорицателей и астрологов быстро, прочно и надолго.

Ну а сейчас улица перед домом текла пузырящимися грязевыми потоками. Дождь лил над Харраном третий день — не ослабевая. Дверная занавеска в доме напротив обвисла бурой тряпкой, крошечные оконца под самой крышей слепенько таращились в непогоду. Убогое жилище грозило расплыться такой же серо-бурой хлюпающей лужей, как и улица. Где-то далеко впереди во дворах мокрый ветер отчаянно лохматил одинокую пальму.

Госпожа Мараджил поймала в ладонь несколько капель и втянула руку обратно. Запахнула вокруг плеч пашмину — становилось зябко.

— Так как же, о Фазлуи? Так ли у вас в Харране горячо, как рассказывают? — настояла она на вопросе, обтирая ладонь о подол верхней юбки.

На ней не было ни покрывала, ни головного платка — да и за занавесом она не сидела. В старом городе звездопоклонников госпожа Мараджил с удовольствием отказалась от соблюдения омерзительных ашшаритских «приличий», превращающих женщину в козу в стойле.

Старый маг, копошившийся над кипой покоробившихся листков с таблицами, вскинул на нее слезящиеся глаза:

— Госпожа изволит шутить, — пожевал он морщинистыми губами. — Таких дождей в Харране не бывало с начала мира. Что до имени города, о властительница, то на нашем языке мы называли этот город совершенно иначе — задолго до того, как сюда пришли смуглые люди с юга.

— А может, такие дожди сулят конец мира? — глаза Мараджил раскрылись маленькими колодцами мрака. — Что скажешь, Фазлуи?

— Госпожа снова изволит шутить, — нахмурился прорицатель. — Гороскоп твоего сына, о мать жемчужины океана вечности, сулит ему лишь радости…

— Не обманывай меня, старый хрыч, — мать аль-Мамуна прищурилась, как разъяренная кошка. — Я не зря тряслась в кеджаве по размытым дорогам, по которым шастают карматы!..

Сабеец съежился и застрелял маленькими, утопающими в морщинах глазками. Сухие ручки в старческих коричневых пятнах зашуршали листами: